Три прозы. Взятие Измаила; Венерин волос; Письмовник

Ответ:А в чем?

Вопрос:В красоте.

Ответ:Что же здесь красивого – в звуке шлепающей о живот резинки трусов?

Вопрос:Вспомните, как солдаты играли во дворе той больницы в футбол дырявым резиновым мячом, и после каждого удара появлялась вмятина, которая потихоньку затягивалась, – мяч как бы переводил дух, втягивал в себя через дырку воздух. Потом Серый, вскочив со своего кресла, ударил так сильно, что мяч стал похож на резиновую шапку. Разве вы не чувствуете в этом красоту? Не с глянцевой обложки в витрине киоска, а настоящую, живую. Не говорю уже о том, что эти люди в синих трусах и сапогах, бегающие за мячом-шапкой по больничному двору, усеянному битым стеклом, заключили обет жертвы, готовы отдать себя, свои мозги-облака, свой пульс-сквозняк, свое дыхание-ветер другим, тому же отечеству, – разве в этом нет красоты? Разве не красивы были те двое, поднимавшиеся на гору с вязанкой дров для жертвы старик и мальчик, который все спрашивал: «А где же агнец, отец?» А старик отвечал: «Подожди, увидишь!» Так и здесь – вот они бегут все вместе, загорелой, потной гурьбой, топая тяжелыми сапогами, скользя на осколках стекла по асфальту, и им кажется, что они бегут за мячом, чтобы побольнее ударить его в живот, но это им только кажется. Они бегут за испустившим дух мячом с больничного двора на разбитый проселок, и дальше то ржаным полем, то березовым лесом. Иногда останавливаются перевести дух, когда кто-то запустит мяч на крышу гаражей, и вот, пока кто-то громыхает сапогами по железным крышам, они, будто опомнившись, спрашивают: «Серый, а где же жертва? Где агнец?» – «Подождите, узнаете!» – отвечает тот, и тут снова сбрасывают с крыши мяч, и все бегут веселой гурьбой дальше. Топают сапоги по ржаному полю, по березовому лесу. И назавтра всегда будет война.

Ответ:Как быстро стемнело.

Вопрос:Ничего, посумерничаем.

Ответ:Тихо у вас тут. Колокольчики. Коровы в тумане пасутся.

Вопрос:Да, здесь тихо.

Ответ:Скажите, а зачем вы записываете то, что я говорю, если все равно никакого толка не будет. Ведь скажут: послушал колокольчики, и давай, вали отсюда! Я знаю, так всем говорят.

Вопрос:Чтобы от вас хоть что-то осталось.

Ответ:Значит, то, что вы про меня запишете, – останется, когда меня уже здесь не будет?

Вопрос:Да.

Ответ:А то, что вы не запишете, исчезнет вместе со мной? И ничего не останется?

Вопрос:Нет. Ничего.

Ответ:И я могу рассказать про всех-всех-всех?

Вопрос:Можете, но у нас очень мало времени. Расскажите про тех, кого вы любите.

Ответ:Про маму можно?

Вопрос:Можно.

Ответ:Сейчас, я сосредоточусь. Нужно ведь вспомнить что-то важное. Я помню, как однажды в детстве заснул, но сквозь сон слышал, что вошла она, и, наверно, в шубе, потому что в комнате стало холодно. Записали?

Вопрос:Да. Это все?

Ответ:Подождите, не торопите меня. Я и так сбиваюсь.

Вопрос:Может быть, про те коробки конфет и про мороженое?

Ответ:Да, конечно. Мама работала в магазине и приносила домой коробки списанных конфет. То есть домой она приносила совсем хорошие, а продавала старые. Она у меня непутевая была – ее потом устроили работать продавщицей мороженого с лотка, а она в первый же вечер напилась, и раздала все бесплатно, и уснула прямо около своего рабочего места. Но это же все совершенно неважно! Вы меня путаете.

Вопрос:Что еще?

Ответ:Еще помню, как я лежал в больнице, и родителей в палаты не пускали – карантин. Пришла мама и стояла внизу, кричала мне что-то в окно, но ничего не было слышно – даже форточки заклеили. Мы крупно писали на бумаге, что нам принести для передачи, и прикладывали к стеклу. Но в тот день стекла заморозило.

Вопрос:Вы знаете, почему она дала вам имя отца?

Ответ:Нет.

Вопрос:Она представила себе – когда вы подрастете и будете бегать в толпе мальчишек – так радостно будет крикнуть, позвать вас, как его, – просто чтобы вы оглянулись. А про отца вы что-нибудь знаете?

Вопрос:Ничего. Да и не хотел ничего знать. Он подонок. Бросил нас, когда я еще не родился. Он умер. Я помню, что он умер зимой в другом городе, где жил, и весной мы с мамой к нему поехали. Там еще в купе с нами ехал странный такой старик весь в наколках. И он, глядя в окно на рельсы, вдруг сказал, что тут под каждой шпалой – покойник. Мы приехали на кладбище, снег сошел, земля оттаяла, и вместо холмика на могиле было углубление. Мама сказала, прижав меня к себе, когда мы стояли там перед просевшей в моего отца глиной: «Ну вот, теперь нет у нас больше папы». Как будто до той самой минуты он был. Что-то ничего и не вспомнишь, когда надо. Так много всего было, а что важное рассказать – не знаю.

Вопрос:Расскажите про что-нибудь другое. Книжки читать любили?

Ответ:Любил. Там в одной были картинки, из чего состоит человек: пять небольших гвоздиков означали, что столько железа находится в нашем организме. Чашечка соли показывала, сколько в нас соли. И так далее: черпачки, мензурки, кульки. Еще любил про всякие морские приключения – мне очень нравилось, что на кораблях били склянки. А любимая книжка у меня была про историю, про князя Василько. Там брат брата ножом ослепил. Все читал и думал, какие же звериные были времена. И люди были какие-то свирепые, грубые.

Вопрос:А что там случилось на даче с шариком от пинг-понга?

Ответ:Да ничего особенного. Я украл у соседской бабки лупу и прижигал муравьев. Даже помню, что я в ту минуту думал: вот ползет муравей и ни о чем не подозревает, а я уже знаю, что ему осталось совсем ничего, – и раз! – солнечный фокус на него. Или на другого – а того милую. Казню и милую. Одних казню, других милую. И от них ничего не зависит. И ни в чем они не виноваты. Просто я – вершитель муравьиной судьбы! Тут кто-то свистнул. Я оглянулся. Она стояла у забора. Соседская Ленка. В одной руке ракетки от бадминтона, в другой шарик от пинг-понга. Звала играть. Вот и все. С бадминтоном ничего не получилось, и мы пошли на речку – плевали с мостика в воду. Что тут рассказывать? Это было летом на каникулах в Быкове, мы воевали с лесной школой, стреляли друг в друга сосновыми шишками через забор. Хорошо получалось бить по шишкам ракетками от бадминтона. Летели, как пули. Мы с Ленкой прятались по кустам, собирая в майку целые кучи шишек, наши боеприпасы, и обстреливали больных – это была лесная школа для туберкулезников. А они нас. Потом Ленка бросила щебенку. Тут и они стали обстреливать нас щебенкой – там асфальтировали дорожки и лежали кучи щебня. Война так война. Я кому-то разбил голову до крови.

Вопрос:Вы знаете, что у вас есть сын?

Ответ:Знаю, что есть. Но я про него ничего не знаю. Даже не видел никогда.

Вопрос:Расскажите о матери ребенка.

Ответ:Лика мне тут приснилась. Представляете: я на посту, а она вдруг идет. Я ей громко: «Стой, стрелять буду!» А шепотом: «Откуда ты взялась?» Подходит, целует меня в губы и кладет руки на плечи, а мне показались ее пальцы лычками на погонах. Чушь какая-то. Я к ней по веревке залезал прямо в окно общаги. Лика смеялась, что это – ее коса. Работала медсестрой и училась на заочном. Иногда ночью заснуть не могу: так вдруг захочется дотронуться до нее, понюхать волосы. И вдруг увидишь, будто наяву, как сквозь черные колготки розовеют ее коленки и как сильные бедра распирают короткую юбку. Один раз у меня сломанный ноготь царапался, и она боялась за колготки. Сказала мне: «Подожди!» Взяла свои короткие кривые ножницы и подрезала мне остаток ногтя.

Вопрос:Что она вам говорила? Что-нибудь важное?

Ответ:Один раз, когда я положил голову ей на живот, вдруг сказала: «В какой-нибудь прошлой жизни я была тебе мамой».

Вопрос:А про монетки-шоколадки?

Ответ:Да, в детстве ей подарили красивую бархатную сумочку на золотой цепочке, полную монеток-шоколадок в серебряных и золотых бумажках. Они куда-то ехали на поезде, и она хотела положить сумочку с собой спать, но ей сказали, что шоколад растает, монетки расплющатся. А ночью их обокрали и все забрали – и эту сумочку тоже.

Вопрос:Еще?

Ответ:Еще помню, как она вытирала тряпкой свои сапоги и говорила, что невозможно жить в городе, где на сапогах каждый день выступает соль.

Вопрос:Но как она объяснила вам, что вы у нее не один?

Ответ:Сказала, что любовь такая большая, что она не может существовать сама по себе, что она как апельсин – цельная, но состоит из отдельных долек. Надо любить и того, и другого, и третьего, чтобы в целом как раз и выходила та большая любовь, – просто люди, которых любишь, намного меньше твоей любви, она в них не помещается. У Лики была тетрадка, куда она записывала разные мысли. Не свои, конечно. Она где-то прочитала и выписала, что дерево разбрасывает семян больше, чем способна вырастить земля, ручей горной реки держит про запас непомерное русло под вешнее половодье, а в душе заложено складок больше, чем требуется для повседневности. И вот наступает время, когда душа начинает раздвигать складки. Я знаю – это была не любовь. А если любовь, то какая-то нелюбовная.