Три прозы. Взятие Измаила; Венерин волос; Письмовник

Еще рассказала странную вещь, что змеи чувствуют пол партнера по сцене, поэтому питоны-самцы «спариваются» в варьете с артистками, самки – с артистами. Действительно, та, в «Эрмитаже», выступала с самцом.

Погода портится. Клаве кто-то сказал, что будет наводнение.

* * *

После обеда прилегла – из-за бессонной ночи. Забылась, а вскочила вся в поту. Приснилось, что выхожу на сцену, а шею раздуло, прямо настоящий зоб. Пою, а вместо голоса – сип. Решила: если не смогу больше петь – покончу с собой. Решила и успокоилась. Стала думать про самоубийство. Броситься с моста – страшно. Один раз видела утопленника. Нет! Такой умереть не хочу. Повеситься? Кто-то когда-то сказал, а мне слова врезались: хочешь вешаться – сходи сперва в уборную! У повешенных опорожняется мочевый пузырь и кишечник. С тех пор вешаться – исключено. Остается наглотаться порошков. Умереть, как швейки, – от веронала.

* * *

Господи, что я такое понаписала!

Сейчас приведу себя в порядок. Накрашусь, причешусь. Надену самое лучшее. Ни для кого, для себя! Сяду за фортепьяно и стану играть!

* * *

Кажется, я просто схожу с ума.

Разорвала ноты. Расшвыряла по комнате. Не будет никакого пения! Никакой музыки! Ничего не будет!

Перемыла посуду. Сижу, смотрю на покрасневшие кисти рук и слушаю спускание воды в уборной. Уборная в этой квартире работает без перерыва.

* * *

Немного успокоилась. Сидела и склеивала ноты.

* * *

Меня поразило, как Клава сказала несколько недель назад, что я стала жестокой. Я спросила ее: «К кому?» Она ответила: «К себе».

* * *

В каком-то французском романе доктор предписал героине проглотить кусочки льда как лекарство от ангины. Все никак не могу вспомнить – в каком?

Выйти бы сейчас пройтись, но ночь, страшно. Все газеты только про грабежи да убийства.

* * *

Вдруг подумала: что я на самом деле делаю на сцене? Я люблю. Люблю тех, кто пришел, добиваюсь их любви. У меня любовь с целым залом, с сотнями мужчин и женщин. Я умею сделать их счастливыми на один вечер. А потом возвращаюсь домой одна и ложусь в эту ледяную постель.

Так отвратительно это ночное одиночество, пронизанное тоской и страхом.

Приняла понтапон. А ведь знаю, что от него будет болеть голова!

* * *

Фонастения!

Наконец была у Полякова! Ничего хорошего.

Функциональное заболевание голоса. Развивается на фоне нарушения нервной системы. В тяжелых случаях наступает афония. Это значит, что я могу вообще остаться немой.

Старик сначала напугал, потом смазал горло каломелью и успокоил, что все будет хорошо: «Сделаю вам соловьиное горлышко!» Он, не сомневаюсь, всем так говорит. Но в это так хочется поверить!

Полный покой, абсолютное молчание в течение нескольких дней, бромистые препараты, витамины.

А может, это светило Поляков сам ни черта не смыслит? Может, он из тех врачей, которые уверяют больного, что с лекарством пройдет через неделю, а без лекарства через семь дней?

Как бы то ни было, говорить мне строжайше запрещено. Придется изъясняться теперь бумажками.

Я – немая.

* * *

Еще Поляков сказал, что стакан холодной воды тут вовсе ни при чем. Все от переживаний. Видишь, Сережа, все оттого, что ты далеко.

Погода ужасная. Ветер. Дождь.

Вот и я опять отплакала свою порцию слез. Хорошо, что ты меня сейчас не видишь.

* * *

Какой сегодня день? Я совсем потеряла счет времени.

Тоска, холод – глупо это записывать. Еще и чулок порвала обо что-то.

Состояние у меня крайне напряженное. Все во мне натянуто. Достаточно какого-нибудь толчка, испуга, чтобы я окончательно свихнулась. Ничего делать совершенно не могу. Успокаиваю себя бромом с кодеином.

* * *

Поздно вечером – Ваня ушел сейчас. Поругались – в первый раз. Никогда такого не было. Он пришел меня навестить, поддержать, а достал бутылку. Я и не поняла сперва, что он уже пьян. Мой аккомпаниатор стал вдруг говорить мне такие неприятные вещи, но, может быть, он и прав. Ни с того ни с сего заявил, что я, когда пою на сцене, – богиня, а когда за столом что-то говорю – обыкновенная и несу чепуху. Я его в конце концов прогнала. Он, как выпьет, злой. Но, наверно, в этом что-то есть. Все кругом невыносимо, и я сама невыносима.

Кто это сказал, что артисты и публика не должны встречаться вне театра? Как мудро! После того как занавес падает, нужно попросту исчезнуть, испариться, как по мановению волшебной палочки.

* * *

Странно все-таки, у меня успех, цветы, поклонники и проч., а мне все кажется, что это какая-то ошибка, будто меня за кого-то принимают.

* * *

Конечно, я самая обыкновенная, и мне все нужно, что нужно для земной женщины, и нужно сейчас: боты, пальто, пара зимних платьев, шляпа, духи, отдельная квартира. Но все это глупости. Настоящей земной мне нужен ты! Сейчас, немедленно и каждый день! Ты мое спасение. Я не могу без тебя жить. Я умру здесь. Почему ты сейчас не со мной, а с ней? Ведь она убивает тебя. Ведь ты обещал оставить ее и прийти ко мне! Ты ведь говорил, что для тебя наша любовь важнее всего на свете! Почему так мучаешь меня? Где ты?

Вот перебираю в руках бусы из агата, моего июньского камня, приносящего удачу. Он принес мне тебя. Но разве ты у меня есть?

* * *

За дверью крики. На чердаке у соседей украли все белье.

* * *

Вот уже неделю от тебя ничего нет, а хочется получать твои письма каждый день. Ведь я живу от письма до письма. Напиши – с твоим письмом так сладко спится!

А еще ты не написал, видел ли уже чеховского «Гамлета». Здесь все только об этой постановке и говорят.

Напиши хоть что-нибудь! Ведь мне не нужны от тебя подробные отчеты. Просто несколько строк. Просто твой почерк, твоя рука.

* * *

Сижу, смотрю в дождливое окно и вспоминаю, как мы бродили тогда, в апреле, неприкаянные, по Москве. Хотелось остаться вдвоем, только вдвоем, и некуда было приткнуться. И так замечательно было прятаться от всех где-нибудь в музее. Помнишь Морозовскую галерею? Импрессионистов? «Весну» Дега? В Щукинской меня поразила «Кубическая Венера» Пикассо. Чудовищная, тяжелая, вся из углов. Ты мне объяснял что-то про кубизм. А потом до меня дошло, что дело не в кубизме. Просто это женщина, от которой ушла любовь. Как страшно стать такой!