Три прыжка Ван Луня. Китайский роман

Наутро друзья с улицы Единорога, затратив много времени и сил, отскребли грязь с помощью заостренной деревянной палочки — до крови расцарапав ему кожу на голове. Они над ним не смеялись; они его боялись и любили, восхищались его смелостью. И потом, он ведь всегда делился с ними добычей.

После той ночи Ван, оскальпированный вор, горел одним желанием: отмстить бонзе. Но и бонза, судя по всему, искал своего обидчика: уже через несколько дней после паскудного происшествия Ван заметил человека в сером плаще, который медленно прогуливался по улице Единорога. Сморщенное личико слегка улыбнулось, когда Ван, чтобы получше его рассмотреть, наклонился над перилами чайной террасы. И тут же изобразило искреннее сочувствие, несомненно относившееся к перебинтованной голове Вана. Удаляясь, бонза несколько раз обернулся на несчастного вора, строившего за его спиной злобные гримасы.

Последнюю добычу Ван не стал делить с приятелями, а почти целиком отдал хозяину гостиницы, дабы не встречать никаких помех при осуществлении своего плана. Ведь ему предстояло вступить в нешуточный поединок с бонзой.

Даже не дождавшись полного заживления ран, он в один прекрасный день, ближе к вечеру, отправился к дому бонзы. Тот сидел на обычном месте, всем своим видом выражая смиренное благочестие: храм как раз осматривали приезжие из Удинфу. Увидав степенно приближающегося Вана, бонза почтительно кинулся ему навстречу, поблагодарил за богатое пожертвование в пользу утонувших, спросил, как себя чувствует его — очевидно страдающий от какого-то недуга — благодетель. Затем с самым серьезным видом прибавил, что вверенный ему храм переживает трудные времена. В этом спокойном квартале объявилась коварная разбойничья банда, взимающая мзду с бедного Хань Сянцзы и его скромного слуги Доу Цзэня (так, значит, звали бонзу). Ван, глядя на собеседника сверху вниз, с интересом выслушал эту историю и после глубокомысленной паузы спросил, как мудрый Доу Цзэнь намеревается обезопасить себя от преступников.

И тогда Доу, живо и многократно поблагодарив посетителя за «безграничную благожелательность», повел его осматривать помещение храма — Ван же с любопытством поглядывал вокруг, разыгрывая из себя честного чиновника. Доу Цзэнь показал ему пустой денежный ящик, показал капканы, которые по вечерам расставляет у входа, и подсохшую вязкую массу на стене. Ван давал советы; порекомендовал, среди прочего, прятать дневную выручку в складках одежды. Доу Цзэнь возразил, сославшись на возможность нападения этих негодяев, которые даже — … Ван помрачнел, услышав слово «негодяи», и в ответ на улыбчиво-вопросительный взгляд объяснил бонзе, что его уши не привыкли к грубым выражениям, что именно из-за присущего ему тонкого слуха он и испытывает столь глубокое почтение к богу-покровителю музыкантов.

Они, исподтишка изучая друг друга, несколько раз прошлись по залу, смешавшись с набожными посетителями из Удина. Потом Ван небрежно попрощался со священнослужителем, который, со своей стороны, горячо поблагодарил благородного гостя за оказанную ему честь.

В ту же ночь сын рыбака из Хуньганцуни в растерянности прогуливался перед храмом. Он не знал, с какого боку подступиться к этому делу. Боялся, что опять не оберется сраму перед старым насмешником. Оставить же хитрого обманщика в покое после его последнего триумфа было никак нельзя. Несколько раз Ван всерьез подумывал о том, чтобы просто разбудить Доу Цзэня, хорошенько отколошматить его и потом сдать в полицию.

Ван неуверенно двинулся в глубь двора — там было темно как в погребе. В углу, у боковой пристройки, остановился, чтобы глаза привыкли к темноте. И тут увидал валяющуюся перед главным входом длинную приставную лестницу.

Он и не подумал дотрагиваться до нее; он размышлял. Это скорее всего очередная подначка Доу; ведь обычно лестница стоит в углу двора. С другой стороны, внутри храма вряд ли еще осталось место, где Доу мог бы надежно припрятать дневную выручку. Ван осторожно обошел лестницу и попытался запрыгнуть на крышу низкой пристройки. Это ему не удалось, да и шум поднимать не хотелось. Тогда он с трудом, вновь и вновь соскальзывая, вскарабкался вверх по одному из отсыревших столбов. Прошло больше часа, прежде чем он наконец перебрался на крышу самого храма; он боялся, что, если выпрямится во весь рост, его увидят с улицы.

Поэтому он крался, пригнувшись, и каждый раз, когда хлопала какая-нибудь дверь или ночной сторож бил в барабан, распластывался на животе, рискуя скатиться с наклонной кровли. Он клял свою судьбу, принуждавшую его отнимать деньги у такого пройдохи. Ван перещупал одно за другим все кровельные ребра и только потом медленно спустился по водосточной трубе к украшавшей ее фигуре воина с белым щитом. К руке статуи, позади щита, было привязано что-то черное — оно стало раскачиваться, когда труба прогнулась под тяжестью Вана. Это был набитый деньгами кошелек. Ван с трудом распутал узел окоченевшими пальцами. Прошло битых полчаса, прежде чем он снова очутился на улице, озябший и с грязным, перекошенным от злобы лицом — уж больно много невзгод перепало ему из-за коварно-благочестивого старца.

На следующий день около полудня, когда Ван, уже отобедав, баловался на террасе табачком, к нему подбежал запыхавшийся хозяин и протянул длинную визитную карточку Доу Цзэня. Гость, войдя, осведомился о здоровье своего «благодетеля», выразил радость по поводу того, что бинтов на голове Вана уже нет, с сочувствием посмотрел на его оцарапанные руки; мол, господин, похоже, занимался нелегкой работой. После того, как они выпили по чашке чаю, Ван, не таясь, расплатился деньгами из кошелька бонзы, а потом еще и проводил своего гостя до храма, желая посмотреть, что стало с лестницей. Оба прониклись большой симпатией друг к другу, особенно Ван — к Доу, потому что ощущал свое превосходство над стариком, который, казалось, это превосходство признал. Доу Цзэнь по просьбе Вана достал стоявшую в углу лестницу, прислонил ее к крыше храма, полез вверх. Ван, удивленный его ловкостью, вслед за ним забрался на крышу.

Ван внутренне торжествовал: борьба, которую он на каждом этапе одновременно выигрывал и проигрывал, сегодня будет достойно завершена!

Когда наступила ночь, он на ватных ногах и с одеревеневшим позвоночником, голодный и возбужденный, пробрался во двор Доу, поднял лестницу, которая почему-то опять валялась на земле, приставил ее к коньку крыши и — хотя сердце у него колотилось — полез вверх. Кошелек висел на прежнем месте, на руке воина. Но Ван вдруг встревожился и замер, распластавшись на крыше: он как будто услышал во дворе шорох, да и лестница покачнулась. Он опять быстро спустился вниз, без каких бы то ни было помех.

И — остался стоять под лестницей, словно укорененное в земле дерево. Не мог сдвинуться с места. Его войлочные туфли увязли в густой жиже, доходившей ему до лодыжек. Он застонал; ухватившись за лестницу, все-таки высвободился — но туфлями пришлось пожертвовать. От ярости и перенапряжения Ван почти потерял рассудок. Остановившись — босой и со слипшимися штанинами — посреди двора, он с силой запустил кошельком в дверь бонзы. И крикнул в ночной тишине под звон рассыпавшихся кэшей: «На, получай свое, черепашье отродье [38] !» А потом барабанил кулаками по тонкой дощатой стенке, пока из-за нее не донесся медоточивый голос: «Чего желает мой возлюбленный друг? Чем хочет одарить сына черепахи нынешней ночью?»

38

…черепашье отродье…По китайским поверьям, черепаха способна забеременеть, просто подумав об этом; поэтому выражение «черепашье отродье» означает внебрачного ребенка.

«Давай, черепахов выползень, выползай! Я заставлю тебя раскаяться в твоей подлости! Ты мне заплатишь и за погубленные туфли, и за штаны!»

«Но, возлюбленный мой, ты, кажется, уже получил плату за то и другое…»

«Выходи, пустобрех и мошенник! Увидишь, чт о я понимаю под платой!»

Пока продрогший Ван Лунь топтался на дворе, Доу Цзэнь при свете масляной лампы долго облачался в праздничную одежду, поставил на огонь чайник и лишь потом невозмутимо открыл дверь. Ван хотел было броситься на него и поучить вежливому обращению, но из-за слипшихся штанин мог передвигаться лишь маленькими шажками, да и то каждый из них давался непросто. Бонза светил ему лампой, не переставая кланяться. У здоровенного вора, чувствовавшего, как он смешон, от ярости и боли на глазах выступили слезы. Доу Цзэнь шагнул в сторону, пропуская его, и указал на теплую лежанку; Ван, застонав, тут же на нее повалился.

Чашку горячего чая, которую со всеми надлежащими церемониями поднес ему хозяин, Ван опорожнил в два глотка; Доу Цзэнь же тем временем скинул священническое облачение и, макая тампон в какую-то пахучую жидкость, оттирал с Вановых ступней налипший вар. Между делом Доу сбегал на двор, прихватив лампу. «Не ровен час заявится какой-нибудь вор и украдет наши денежки…», — объяснил он, когда вернулся с кошельком и прикрыл за собой дверь. Вану он принес чистые штаны и хорошие войлочные туфли. Сын рыбака из Хуньганцуни уже сидел за столом гостеприимного хозяина, уплетал арбуз и выхлебывал одну чашку чая за другой. Волна злости иногда все-таки поднималась в нем, но потом вновь спадала, потому что чай был горячим и вкусным, а арбузная мякоть таяла на языке.