Три птицы на одной ветке
Шрифт:
И возрастом о. Федор мало отличался от Эльвиры, тоже маленьких внуков имел, правда, у него, счастливца, их было аж семеро. И разговор о внуках, пожалуй, более всего сблизил собеседников, так что у Эльвиры даже мимолетно вспыхнула в голове совершенно крамольная мысль: «Эх, отчего я не попадья!»
«Интересно, — еще потом размышляла Эльвира, — получился бы разговор таким же непринужденным и задушевным, если б ехала я к ним навсегда, если бы планировала стать постоянной прихожанкой пертского прихода?»
И сама себе она отвечала отрицательно, хотя и не без доли сомнения —
Или наоборот, той России, которую увезли в своих котомках несчастные пилигримы, вообще никогда не существовало, а в котомках помещался лишь незатейливый скарб, да семейное золотишко, да Библия, никем не прочитанная целиком?..
За съеденное и выпитое они расплатились поровну, опять же конфузясь слегка, но опять же — сан есть сан, а потом еще говорили да говорили, почти во всем приходя к взаимопониманию, но если в чем-то не приходя, то обоим с лихвой хватало и деликатности, и такта, и терпимости, чтобы ни одна сторона не была ни в чем уязвлена.
А в самолете их места опять оказались далеко друг от друга. И это хорошо, потому что в долгом полете мог бы получиться неприятный вакуум, когда новых тем и свежих слов ни у кого больше нет, а говорить о чем-то надо…
Ночью лайнер приземлился в Перте — он двигался почти строго по меридиану, поэтому никаких коллизий со временем не происходило — в единственном большом городе на западе материка, напоминающем очертаниями и размером Нижний Тагил, а на самом деле ничего общего не имеющем со среднеуральским монстром.
Он и встретил-то отважную путешественницу типично нижнетагильской погодой — шел ледяной дождь, и дул пронизывающий ветер. Эльвира, конечно, прекрасно знала, что летит из лета в зиму, но на такой холодный прием не рассчитывала, хорошо, что теплая кофта в багаже имеется — восемь градусов по Цельсию, в пересчете на Нижний Тагил — все тридцать с минусом…
Ну, это она, конечно, загнула…
Эльвира кинулась получать багаж, всего-то на несколько минут забыв про о. Федора, но, когда спохватилась, его уже нигде не было. Она получила свой баул, промерзнув до костей, а к ней уже бегут по необъятному, щедро освещенному залу двое — сердце так и зашлось — Софочка, доченька, а с нею ее верный Джон, такие оба иностранцы — дальше некуда!
Софочка с разбегу — на шею, слезами залилась, Эльвира чудом на ногах устояла от такого чувствоизъявления, Джон — к ручке, как полагается. А Эльвира трясется в ознобе, хотя в зале тепло, слова сказать не может — от нервов это, конечно, — слезы глотает — свои вперемешку с дочкиными — кофту одной рукой из сумки тянет — вытянуть не может, а где же внучек, Кирюша где, так дома, отвечают, с няней остался, спит себе, ночь ведь, ах, да, разумеется, совсем
я что-то ополоумела от радости, дура старая…Джон подхватил тещин баул, сумочку ее на плечо закинул, ничего, молодой мужик, чего ему бабья норма, кофту наконец удалось надеть, и они, обе-две, пошли в обнимку, перебивая друг друга на никому здесь не понятном странном языке.
Вот и машина, БМВ называется, Софочка же говорила, что у них две тачки и обе БМВ — сейчас отопитель включат, нормально будет, главное, долетела, все-таки долетела, ни сингапурские, ни индийские менты в тюрягу не закатали, и «бедуин» самолет не взорвал, значит, есть Ты, Господи, значит, не совсем Тебе на нас, русских, наплевать…
Между тем покидал Джон тещин скарб в багажник, усадил ее в пахнущее благородной пластмассой нутро, сам сел вперед на пассажирское место, а Софочка, ничуть не колеблясь, — за руль, завела мотор, и сразу со всех сторон потянуло теплым ветром. И поехали. Домой. Домой?..
А минуло уже пять дней с того момента, как простилась Алевтина Никаноровна с дочерью. По идее, пора бы и позвонить. Давно пора. Но звонка все не было и не было.
Бабушка уж боялась лишний раз в магазин выйти, подъедала старые запасы, а за хлебом попросила соседку сходить, с Билькой — тоже. И было старухе тревожней, чем когда-то в московской гостинице, тревожней, пропорционально квадрату расстояния.
Но звонка все не было и не было, Элька ж не позаботилась уведомить мать о своих мытарствах в шереметьевской пересылке, а может, ей хотелось сразу посредством космической связи доложить об успешном преодолении пространств.
Наконец телефон зазвонил. И бабушка, никогда не бросавшаяся к нему сломя голову, по причине собственного достоинства, взяла трубку не после четвертого, как обычно, звонка, а после второго.
— Але.
— Мама, мамочка, я долетела, все нормально, только в Шереметьеве трое суток просидела!
— Гора с плеч. А как встретили?
— Хорошо встретили, замечательно, а как ты?
— Нормально, — сказала мать подчеркнуто будничным голосом, вполне овладев своими эмоциями, — чего мне сделается. Ну, хватит, теперь письма буду ждать, а на телефон не траться, нечего. Пока.
И Эльвире тоже пришлось положить трубку. Мама была в своем репертуаре — когда дело касалось чужих денег, она являла предельную щепетильность. Зато если бы сама набирала австралийский номер, то про погоду непременно поговорили б…
И пошли письма косяком в старую екатеринбургскую квартиру аж с противоположного конца земли. В обратную сторону они тоже, конечно, пошли, но в количестве существенно меньшем.
Эльвира писала часто, как солдат-новобранец пишет своей оставленной без хозяйского догляда подружке, наивно веря, что сие гомеопатическое средство удержит ее от непоправимых контактов с особями противоположного пола. Алевтина же Никаноровна отвечала на письма дочери предельно кратко и не чаще одного раза в месяц, потому что у нее, как у свято блюдущей себя юной солдатки, был естественный дефицит впечатлений и новостей.