Три птицы на одной ветке
Шрифт:
Бабушка все же находит в холодильнике кусочек паршивой колбасы — для салата еще годится, а так — нет, голимая соя, жарит картошку, картошка, к счастью, еще не кончилась своя, масло в бутылке есть, потому что его меньше, чем по бутылке, не продают…
Колбасу Алевтина Никаноровна мелко-мелко режет в картошку, переживая, как бы парень не подумал о ней плохо из-за этой колбасы, режет последнюю горбушку тоненькими кусками, чтобы побольше штук вышло, чайник ставит — по счастью, в шкафчике несколько затяжных печенюшек завалялось, ладно, что затяжные — ничего им не сделалось.
И вот нежданный гость — за столом, Алевтина Никаноровна примостилась рядышком, голову ладонями подперла, как подобает; глядеть со стороны — идиллия и только.
И принимается внучатый
Впрочем, Бильке гость и сам по себе люб, даже, кажется, более люб, чем другие редкие и недолгие гости — соседки-старушки в основном — может, у него с нарушителем воинской дисциплины уже наметилось что-то вроде солидарности по половому признаку.
Солдатик сноровисто кушает, а сам с набитым ртом пытается разглагольствовать о неоспоримых прелестях домашней кухни, домашнего уюта, по которым ужасно соскучилась его солдатская душа.
А бабушка слушает его — что ж делать, — но одновременно прислушивается к себе, задает вопросы своему внутреннему «я», советуется с ним будто, потому что на душе у Алевтины Никаноровны тревожно, она совершенно обескуражена этим поздним визитом нерадивого бойца российской армии, дезертира, если называть вещи своими именами, ведь по телевизору в промежутках между латиноамериканскими историями показывают душераздирающие ужасы реальной екатеринбургской жизни — убитых пулями либо разорванных бомбами бизнесменов и бандитов, которых не жалко; а также разрубленных на куски близкими родственниками простых людей, которых жалко; сожженные хижины екатеринбургских трущоб, обгоревшие трупики детей и прочее, прочее, прочее…
Невольно испугаешься. Парень-то Алевтине Никаноровне, в сущности, никто. Седьмая вода на киселе. А кроме того, известно, что родители у него были непутевые, кончили плохо, сам он, по сути, детдомовец, и что такое детдомовец, бабушке рассказывать не надо… но с другой стороны, парень-то к ней, может, со всей душой, может, захотел скрасить старухе одиночество, может, ему кажется, что Алевтине Никаноровне с ним веселей и он ради нее рискует получить большую взбучку от начальства…
В общем, внутренний голос ничего вразумительного Алевтине Никаноровне не присоветовал. А больше посоветоваться было не с кем. И с ощущением тревоги она отошла ко сну, постелив парню в Эльвириной комнате. Куда ж его теперь денешь.
Жалко, что на свою дверь она не поставила замок, когда Софка от них отъединялась, а ведь хотела — из принципа, впрочем, дверь эту вышибить солдатским ботинком — плевое дело.
Хорошо, что Билька есть — песик маленький и с виду миляга, но цапнуть может так, что мало не покажется, однако вступится ли он за хозяйку в случае надобности, проявит ли свою беспримерную отвагу — большой вопрос, ведь в ситуации по-настоящему критические еще никогда не приходилось попадать…
А гость лег и моментально заснул, наказав разбудить утром пораньше. А бабушка провела очередную бессонную ночь — то страхи себе все новые придумывала, то слабые успокоения сочиняла.
Парень же утром убежал натощак в свою военную часть, сказал — ничего, к завтраку как раз успеет, очень торопился, но попрощаться в полном соответствии с придуманным однажды ритуалом не позабыл, чмокнул бабкину дряблую кожу — видать, нет, не противно ему, — только простучали кованые каблуки по лестнице, и все стихло…
Он ушел, Алевтина Никаноровна засобиралась в ближайший магазинчик за едой к завтраку, вышла с Билькой на улицу, а там стоял легкий морозец, вовсю светила огромная старая луна, и бабушке сделалось вдруг так весело да радостно, как не было уже давно. Она вдруг осознала, что была скорей рада внучатому племяннику, чем — нет, скорей он скрасит одиночество и подаст в постель воды, чем австралийский правнук, может, еще гордиться им
заставит на старости лет, может, с его да Светкиным ребеночком предстоит водиться Алевтине Ннканоровне, а что — в телесериалах еще и не такие счастливые концы бывают, порой сценарист как завернет — хоть стой, хоть падай…И ведь надо же было навыдумывать старой дуре ужастей, счастье, что хватило ума не высказать все вслух, мыслимое ли дело, чтобы в нашем роду завелся головорез, да сроду такого не было, наоборот, — нас резали, как баранов, да в тундру сгоняли всем стадом…
Нет, разумеется, если смотреть правде в глаза, то интерес шкурный у него к старухе имеется, конечно, не без того. Ну, и что страшного — в капитализме живем. Но разве шкурный интерес не может сочетаться с родственными чувствами? Вполне может. И должен. У нормальных людей. Действительно, поступит парень на работу в Екатеринбурге, на учебу, женится — в общаге, что ли, ему горе мыкать? А у бабали — трехкомнатная…
Ой, а что ж опять не договорились, когда он в следующий раз прикатит? Ведь опять у меня ничего не будет. Еще подумает, что бабушка скупая…
С таким настроением бабушка сходила в магазин и вернулась назад, с ним же и позавтракала, с ним легла досыпать. А оно возьми и переменись опять на противоположное. И после — снова назад. И так несколько раз за день — по затухающей амплитуде. Но совсем эти колебания прекратились только под вечер — не до того стало. Потому что вдруг Билька заумирал, перестал есть, но обуяла его сильная жажда, он пил воду целыми мисками и блевал, пил и снова блевал…
В очередном письме Эльвира сообщала, что все-таки упросила Софочку свозить ее в церковь на рождественские торжества. Собственно, на основные торжества она не попала да и не стремилась попасть, ибо они весьма изнурительны и тянутся аж сутки; и приехала лишь восьмого, когда звонили к обедне.
Софочка тотчас же укатила, оставив матери немножко денег с тем, чтобы она, пообщавшись с единоверцами, потом вернулась домой на автобусе. Разумеется, не обошлось без мелочных и занудных инструкций, которые Эльвира выслушала с ангельской кротостью. Инструкции, как им подобает, в одно ухо влетели, а в другое без задержки вылетели, потому что мысли Эльвиры и ее душа были там, с соплеменниками, она страшно волновалась, как если бы прибыла в родное посольство и теперь вот-вот решится вопрос, важнее которого придумать нельзя — пустят ее назад домой или обрекут на медленную мучительную погибель на самой околице христианского мира.
Софочка укатила, обдав мать на прощанье густым выхлопом бензина, произведенного, быть может, из российской нефти — что-то было явно неладно с БМВ малайзийской сборки — Эльвира нахлобучила на лоб платок, чтобы никто не усомнился в ее набожности, возвела взгляд к небу, перекрестилась на сияющий золотом крест открыто, но не размашисто, как делала когда-то, и пошла.
Толпившиеся у ворот и в скверике прихожане глядели на нее с интересом и нескрываемым любопытством. Сразу бросилось в глаза, что далеко не все женщины были с покрытой подобающим образом головой. Далеко не все. Это придало чужестранке дополнительную уверенность. У нее отпали последние сомнения в том, что в грязь лицом она здесь не ударит, оплот мирового православия не посрамит. Скорее — наоборот.
Эльвира кинула нищим (а нищие, исповедующие православие, как ни странно, оказались даже здесь) несколько австралийских монеток — нищие отреагировали достойно, были они не чета российским побирушкам со следами традиционного порока на рожах, вошла в прохладу добротного каменного храма. И сразу хлынули ей навстречу милые сердцу звуки и запахи. Невольно на глаза навернулись слезы. Родина — ни дать, ни взять!
Давно уж Эльвира не была фанатичкой, как сначала, только-только прикоснувшись к религии. Давно уж не соблюдала со всем тщанием посты, не исповедовалась и ни малейшей потребности духовного очищения такого рода не испытывала. Но тут, после долгого перерыва, на нее нахлынуло — впору зарыдать в голос. Удержалась. Это был бы явный перебор.