Три сердца

— А я вам говорю, что это глупости, — махнул рукой генерал. — Это, знаете, молодые поспорили, вот и все.

Тетка Клося поделилась сомнениями по этому поводу, ведь только недавно, когда она возвращалась из парка, они любовались друг другом и смеялись.

Выказывались домыслы, предположения, вспоминали, что и когда говорили Гого или Кейт. Иногда доходило до словесных перепалок и не совпадения взглядов, ссор. Не было у них других интересов, как обсуждение чужой жизни. Каждый из них когда-то стремился к собственным целям, боролся со своими чувствами и переживаниями, пока не высадился на тихой и безветренной мели в безопасной гавани, чтобы уже только прозябать и никогда не выглянуть за ежедневный горизонт мелких событий дворца в Прудах.

Но на этот раз события казались серьезнее, чем обычно, прежде всего, более странными.

Вот спустя какое-то время Ян сбежал вниз и звонил из гостиной к ксендзу, канонику Груды.

— Пани графиня любезно просит вас немедленно прийти во дворец. Нет-нет, пани графиня здорова, но очень просит, чтобы сейчас же.

Не прошло и десяти минут, как каноник, запыхавшийся и красный, вытирая на ходу шею платком, быстро прошел через холл и поднялся наверх.

Еще через четверть часа Ян снова пробежал, успев только сообщить, что он сам ничего не знает и что его послали привести старого камердинера Александра. Вскоре появился испуганный и сгорбившийся Александр.

— Черт возьми, — чертыхнулся генерал, — что же случилось?!

Однако никто из присутствующих не мог ему ответить. Дремота мгновенно испарилась, любопытство нарастало, они сидели уже два часа, но никакой информации не было. Даже Кейт отказалась объяснить что-либо.

— Я иду взять в аптечке капли и очень прошу меня извинить, что ничего больше сказать не могу. Мне нужно поспешить.

— Но для кого же капли, золотце, — старалась задержать ее тетка Клося.

— Для Александра.

От Яна они узнали еще, что пани графиня вместе с каноником ходили в комнату покойной, но и это ничего не прояснило, а наоборот, запутало все окончательно.

А потом вокруг воцарилась тишина. Ксендз поспешно вернулся в свой приход, Александра пришлось отвезти бричкой, потому что он не держался на ногах, Гого закрылся у себя, а Кейт не выходила от пани Матильды.

Вечером к пани Матильде вызвали доктора. Обе тетки-иждивенки, которые до его выхода из комнаты не покидали поста у двери, узнали, что пани графине ничего не угрожает. Легкий дискомфорт из-за недомогания сердца. Вот и все. Двух дней отдыха в постели будет достаточно.

Однако старая пани не собиралась придерживаться рекомендаций врача. В восемь часов утра она уже была на ногах, выпила стакан крепкого чая и распорядилась вызвать к себе приказчика Матея Зудру.

Он вошел и, поклонившись, стоял, напряженный и прямой, как натянутая струна, перед ее креслом. Пани Матильда внимательно разглядывала его с каким-то грозным выражением лица.

Она любила его всегда, считая способным администратором и преданным ей человеком, питая к нему неограниченное доверие. Однако сейчас, когда узнала, что это ее сын, он показался ей невероятно чужим, далеким, неотесанным и даже вульгарным. Все бунтовало в ней против признания, что именно она произвела его на свет, что этот жесткий и исполнительный молодой человек может быть ее сыном, ее, знатной дамы, которую раздражали отдельные недостатки в поведении даже Гого. «Что скрывается в душе этого человека под маской послушного и честного работника? — задавала она себе вопрос. — Какие умственные способности, какое сердце, какие ценности у него? Долг и чувство зависимости выдрессировали его. Каким он будет, когда узнает правду, когда познакомится с ней как с матерью, когда займет надлежащее ему положение?.. Будет ли он когда-нибудь достоин положения графа Тынецкого?»

Старая пани отвечала на собственные вопросы, и все ответы помимо ее воли были отрицательными. Она чуть ли не презирала этого парня, все ее существо восставало против очевидной правды о том, что этот… слуга на самом деле ее сын. И одновременно ее сердце содрогалось от пронизывающей боли, что преступным образом у нее отняли ее ребенка, что ее ребенок был обречен воспитываться в селе, что ее ребенок был отправлен чуть ли не в батраки.

И всей душой она жаждала искупления за несовершенную ею вину, хотела заслужить прощение за причиненную ему огромную многолетнюю обиду, которую ей уже до конца жизни не погасить. Испытывая противоречивые чувства гнева и неизъяснимого волнения, она всматривалась в него, переполненная отчаянием и бессознательной неприязнью, осмысленной любовью и подспудной ненавистью.

— Мне стал известен крайне важный факт, — начала она глухим голосом. — Это касается тебя и меня. Тебя, меня и всего рода Тынецких. И поэтому я позвала тебя. Садись.

Она указала ему на стул, но он только поклонился.

— Спасибо, пани графиня, я постою.

— Садись, — повторила она сурово, а когда он сел, продолжила: — Умерла Михалина Зудра. Умирая, она написала признание. Оно же было сделано и несколько дней назад во время исповеди. Я проверила и убедилась, что в нем все правда. Прочти.

Пани Матильда протянула руку к столику и подала Матею листок, который покойная оставила под подушкой в молитвеннике.

— Ты узнаешь ее почерк?

— Да, это почерк моей матери.

— Она не была твоей матерью. Читай.

Присматриваясь к нему, несмело сидящему на краешке стула, она видела, как лицо его каменело, застывало по мере чтения. Ей не хотелось встречаться с ним взглядом, и, когда он закончил читать и поднял глаза, она отвернулась.

— Да, — произнесла графиня, — то, что здесь написано, правда. Она совершила преступление, отнимая тебя у меня и подбрасывая мне своего ребенка. Пусть ее Бог простит, если его милосердие простирается так далеко, а я ей этого никогда не прощу. Я все досконально проверила, и никаких сомнений не осталось: ты — мой сын, Роджер Тынецкий. Не думай, что я сразу поверила предсмертному признанию этой женщины. Прежде всего, я пригласила ксендза, исповедовавшего ее, и тот, прочитав послание, которое ты держишь в руках, подтвердил написанное. Родимое пятно, о котором упоминает покойная, дополняет картину. Тот, кто до настоящего времени считался моим сыном, на самом деле Матей Зудра.

В комнате воцарилось молчание. Спустя несколько минут пани Матильда повернулась. Он сидел неподвижно, точно оцепеневший, сжимая в руках листок бумаги. Глаза его были закрыты, и лишь необыкновенная бледность свидетельствовала о глубоком волнении.

— Это означает для тебя… мой сын, совершенную перемену в твоей жизни, — продолжала пани Матильда. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься, ведь мы так мало и поверхностно знакомы с тобой, мы, можно сказать, почти незнакомы. Мне неизвестно также, понимаешь ли ты уже сейчас всю серьезность произошедшего. Тебе вернутся твоя настоящая фамилия, одна из самых почитаемых в стране, титул и большое состояние. Кроме того у тебя буду я, твоя настоящая мать. Ты хорошо знаешь, что и раньше, не зная, что ты мой сын, я относилась к тебе по-доброму. Мне кажется, что с моей стороны ты никогда не чувствовал несправедливости, неприязни или обиды.

— Никогда, пани графиня, — произнес он едва слышно.

— Ты должен знать, что открытие правды, открытие подлого обмана ничтожной женщины потрясло не только тебя, но и всю семью. Я знаю тебя как человека рассудительного и порядочного, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты взвешивал любое свое решение, прежде чем примешь его окончательно. Все нужно обдумать, а я прошу тебя только об одном: постарайся не совершить ничего, что могло бы вылиться в публичный скандал, что стало бы сенсацией, пищей для пересудов. Ты понимаешь меня?

— Да.

— В твоих, в моих, в интересах всей нашей семьи сохранить в тайне произошедшее, чтобы, упаси Боже, это не попало на страницы газет.

— Я это понимаю, пани графиня.

— Не называй меня так, ведь я же твоя мать… — Старая пани устремила взгляд прямо перед собой и после долгого молчания добавила: — Нам обоим придется привыкать к этому и… обоим будет нелегко. Мне хочется быть искренней, и поэтому я скажу тебе, что двадцать восемь лет я отдавала всю свою материнскую любовь тому, кого считала своим сыном, твоему молочному брату, а следовало тебе, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть украденное. А сейчас, будь добр, оставь меня одну. Подумай, все взвесь, а когда примешь какое-нибудь решение, приходи, мы поговорим.