Три тополя
Шрифт:
— Гляди-ка: вернулся! — объявил Петр Егорович ближним мужикам, которые и сами уже приметили земляка. — Полещук вернулся.
— Пора, — озабоченно проговорил Полещук. — Обратно поднимать будем.
— Чего поднимать надумал?
— Деревню. — В голосе Полещука сквозила такая вера в свое призвание, что люди растерянно озирались, будто вообразили себе этот подъем деревни делом незамедлительным, почти физическим.
— Ты теперь где зацепился? — спросила Любаша, заведующая почтой, резкая еще с девичьей поры.
Год назад ее мужа случайно застрелил на охоте родной сын; и не на самой охоте, а при выходе
— В потребкооперации, — с достоинством ответил Полещук.
— Ведаешь? — спросил Петр Егорович.
— Третью неделю. Неужто Нюрка не говорила?
— Не ты у ей в голове, — сказал Петр Егорович со значением.
— А что? — насторожился Полещук. — Гуляет?
— Нюрка погуляет! — словно даже обиделся пастух. — Она об доходах думает — совсем присохла. Хватится, а уж ее не то что парни, зеркало и то не примет.
— При деньгах она всегда свое возьмет, — сказал Полещук.
— Мне ее мать хвалилась, — не унимался пастух. — Нюрка, не крамши, мол, десятку в день снимет, и, как ни считай, сойдется. А если б совесть потеряла, то и все тридцать ее. На одном дню.
— Хватил! — засомневался кто-то со стороны.
Цифра фантастическая: горбом, кровавыми мозолями за весь сенокос только и возьмешь тридцать рублей.
— Глупости! — ободрился и Полещук. — Болтает беспамятная старуха, а ты слушаешь. Ревизия подойдет, — добавил он строго, — как бы своих добавлять не пришлось.
— Свои у Нюрки только волоса, — сказал пастух. — А деньги наши. Денег и у правительства своих нет — все наши… Понял?
Спорить никто не стал; сторожкая тишина упала вокруг. Полещук странно повел головой — то ли недоумевал и сердился, то ли потерся сухоньким затылком о воротник френча.
— Ты, Полещук, вроде меня, — сказал с подозрительной щедростью Петр Егорович, — гвоздь у тебя в одно место забитый, никак в должности не усидишь. Или не дёржат?
Полещук хмыкнул: легко, презрительно, но не дрогнул лицом, будто и хмыкнул-то не он.
— В каком же ты звании, Петр? — спросил он просто.
— Телят пасу. Триста дурачков на мне.
— За трудодни?
— По договору, — хвастался пастух. — Как у людей. Я, брат, и при овцах состоял, резал при нужде. Коров как бил Сычев, так и бьет, а мое звание меньше. — Он стал загибать темные, неподдающиеся пальцы. — Хозяйских коров пас, потом баржу на дрова ломали, потом причалы новые ладили, баню ставили, конюхом еще покатался, при больнице… А год только еще идет, еще год не при конце. Выходит, и тебе за мной не угнаться, любой службист — слабак против меня. Вас с места гонют, а я сам ухожу.
— Коров зачем бьете? — неодобрительно спросил Полещук.
Он упорно не смотрел на пастуха, а искоса, украдкой, оглядывал рослую Любашу, ее в нерешительности замершую фигуру, ее доброе, недоумевающее лицо, будто ей слышно было не то, что говорили вокруг, а дальние голоса, с другого берега, где стоял ее осиротевший дом.
А из кабины на Любашу смотрел шофер, выделяя ее из всех и угадывая в ней такое, чего в Любаше, может, и не
было, что непременно хочется увидеть в чужом, приглянувшемся тебе человеке.— Кто это вам позволил коров бить?
— Закон такой вышел. — Пастух схитрил: а вдруг поверит?
— Нет такого закона, — твердо сказал Полещук. — Запрет есть.
— То-то и оно, что нет закона! — вздохнул Петр Егорович. — А надо бы такой закон; мужик — не хорек, зря душить живность не станет.
— Видишь, Полещук, у нас какая забота… — вмешался в разговор сидевший на косилке краснолицый, с тяжелым взглядом мужик. — У нас скота набралось лишку: хоть каждый куст обкоси, до весны всех не профуражим. И зимнего места им нет; деньги в банке лежат, а их тоже не возьмешь, чтоб коровник лишний поставить. Это, говорят, баловство, поверх плана выйдет, обратно государству обида и вред. А у нас и яловые, и бычков сверх всякой нужды. Пробовали в область возить — не берут, ни так, ни на мясо, только бензин зазря жгем и нервы, значит, безвинной скотине вконец треплем. Вот мы и приноровились: кругом яры, ямы, — он показал через Оку, на высокий овражистый берег, — забредет туды корова, и ногу ей пустяк сломать. Базары у нас, как были, по вторникам, вот в понедельник одна-две коровы и сверзятся, чтобы мясу долго не лежать.
— Скотина-то у вас тут, на пойме, — поразился Полещук, — как ей в яры попасть?
— Попадает… — скучно сказал мужик, пожалев вдруг, что сболтнул лишнее. — Может, и вплавь. Скотина тоже свой смертный час чует.
— Особливо яловые! — перебил его Петр Егорович, бесстыдно подмигнув Полещуку. — Особливо под базарный день!
— И продаете? — спросил Полещук.
— Продае-ем! За рупь за двадцать!
— А вымя? — спросил Полещук.
— И вовсе по дешевке! Приезжал бы к нам с хозяйкой под базар!
— Мне об этом и подумать некогда, — строго сказал Полещук. — Редкий день пообедать успеешь. Ты, Петр Егорович, не равняй нас. Меня перебрасывают — понял? Я дело делаю, а ты, полагаю, пьешь.
— Пью, когда подносят, не обижать же людей, — миролюбиво сказал пастух. — Жердя продам — тоже выпью. А ты сено кому взял? Или тоже на продажу?
Он сказал это нехорошо, нахально даже, но Полещук все еще надеялся уйти от ссоры.
— Нам, — ответил он неопределенно, — в Рыбное.
— Ефи-и-им! — позвал паромщика зычный голос майора. Майор нетерпеливо обошел паром, заглянул в дощатую пристройку и решил, что паромщик толкует о чем-то с людьми у машины.
— Ефим Лыску свою к быку повел, так думаю, — сказал Петр Егорович. — Теперь ждать надо.
— Давно он ушел?
— Мы как раз на подходе были. Я их сдаля узнал, у фермы: Ефима, Маню и Лыску. Лыска против солнца и на корову не похожая, коза тощая.
— Тоже время выбрал, — сказал майор.
— Время хорошее! — Пастух загадочно улыбнулся. — К ночи. Самое аккуратное время.
Любаша подхватила с палубы бидон, подошла к мужикам, сдернула белый платок, которым была укрыта насыпанная по самый верх ягода.
— Держи, Петр Егорович, — сказала она хрипловатым теплым голосом. — Обе руки держи…
Ягоды посыпались в темный ковш ладоней, в нос мужикам ударил густой сладкий запах, он возвращал их в луга, на поросшие травой вырубки, возвращал памятью, безмятежно, ради удовольствия, а не для тяжкого труда.