Три версты с гаком. Я спешу за счастьем

Совсем близко прогрохотал сквозной поезд. Низкий протяжный гудок сам по себе, отдельно пролетел над Смеховом и замер в занесённом сугробами сосновом бору. Гаврилыч распрямил спину над верстаком, послушал замирающий вдали грохот и сказал:

— Сколько разов за свою жизнь я ездил на поездах, а как все это делается на станции, не знал… Едут люди в вагонах в разные города, спят, в карты играют, пиво пьют, а того, кто их безопасным движением руководит, и в глаза — то не видят, ну, разве только проводника да ещё дежурного по станции с флажком в руке… Надоест ночью околачиваться у магазина — какие у нас воры? — ну, и зайду на станцию. Все в посёлке спят — ни огонька, а там лампочки красные и зеленые на столах мигают, в аппаратуре, значит, телеграф попискивает, дежурный в штуковину стрелочниками командует. Люди спят, а поезда чешут себе по рельсам и днём и ночью. Дежурный принимает их, пропускает, командует, как передвигать стрелку. Переведёт стрелку — и поезд пойдёт по одному пути, другую переведёт — по другому. Захочет — остановит семафором поезд, надо — без остановки пропустит…

И все тут до одной секунды рассчитано. К чему все это говорю — то? Живут люди на свете, пользуются всем готовым, а как все это достаётся, никто и не интересуется. Хлеб — то все у нас горазды есть, а как его выращивают, молотят, мелят на муку да на пекарне пекут, не всякий и видел — то. Так и на станции… Пятьдесят годов прожил я, а как семафор открывается, и не знал. Да и ты небось тоже? Слепые мы, люди, что ли? Аль ленивые? Сколько кругом антиресного творится, а мы и в толк взять не можем… Один всю жизнь топором махает, другой портки шьет, третий костыли в шпалы загоняет… Своё дело кумекает человек, и слава богу, а как другой с делом справляется, и знать необязательно. Я так про себя думаю: неинтересно жил, как крот, в своей норе копался и ничего не видел… А ежели и видел, так проходил мимо, будто меня это не касается. И раскрылись мои глаза на все, что творится вокруг нас, на станции, когда мне дружок дежурный позволил самому открыть семафор прибывающему и принять его на второй путь. И эта махина паровоз с тремя десятками вагонов и платформ остановился в том самом месте, где я ему указал. Вот так — то, Артемушка. На то человеку глаза и голова дадены, чтобы он на все получше глядел да побольше соображал, что к чему… Так я думаю.

— Тебе ночная служба, я смотрю, на пользу пошла, — сказал Артём. — Прав был Носков, когда говорил, что тебе будет время подумать о смысле жизни…

— Нагородил я тут тебе с бочку арестантов…

— В твоей житейской философии большая мысль заложена, — задумчиво продолжал Артём. — Ведь многие люди на небо — то научились смотреть, когда первый спутник запустили… А так что было на него смотреть? Небо ведь всегда над головой. И потом до него не достанешь… Наверное, поэтому люди и привыкли больше смотреть под ноги…

— Заговорились мы тут с тобой, а мне ещё надо поужинать, да и на службу, — заторопился Гаврилыч.

— Мне что — то уж которую ночь не спится, — сказал Артём. — Я приду к тебе после полуночи… Сходим на станцию? Я ведь тоже не видел, как там твой дружок дежурный заправляет всем движением.

— Приходи, — ухмыльнулся плотник.

Глава семнадцатая

1

Отталкиваясь палками, Артём ходко скользит на лыжах вдоль железнодорожного полотна. Лыжи с шорохом утопают в пушистом снегу, палки глубоко проваливаются. Справа — высокий снежный откос, припорошенный сверху сажей, слева — маленькие, причудливо облепленные снегом ёлки, Некоторые до самой розоватой маковки занесены сугробами. Меж ёлок петляют неглубокие звериные следы, возле кустов оставили свои крестики птицы. Артём не спеша прокладывает лыжню по непорочной целине. Впереди на краю насыпи краснеет семафор, а за ним — железнодорожный мост через Березайку. Там у моста нужно повернуть налево и идти вдоль речки до Горбатого карьера. Это самая высокая гора близ Смехова. Ребятишки после школы дотемна пропадают там. Здесь недавно была накатанная лыжня, но за ночь от неё и следа не осталось.

Лыжи с ботинками и креплениями вручил Артёму директор школы, сказав, что это скромная премия за отличное преподавание в младших классах. Артём принял нежданный подарок с благодарностью.

На следующий же день он отправился на Горбатый карьер. Кататься — так уж с настоящей горы! Лыжи он с детства любил и, как только представлялась возможность, с удовольствием ходил на них. Без устали карабкался на высокие горы и стремительно спускался. С трамплина тоже прыгал.

Небо над головой стеклянно — чистое. Лишь там, где в туманных радужных кругах купается невысокое зимнее солнце, алеют редкие застывшие облака. Морозный воздух сжимает ноздри, изо рта вырываются клубы пара, на бороде и усах оседает иней. В глубоком снегу на пригорке примолкли высокие сосны. Там, где поработал дятел, снег под деревьями усыпан иголками и черными сучками. На некоторых ветвях столько налипло снега, что кажется — опустись на дерево птица, и ветка затрещит и обломится. Но птиц сегодня не видно.

Со стороны Бологого послышался протяжный, подхваченный эхом гудок. Пассажирский идёт на Полоцк. Над лесом одна за другой стали появляться округлые расползающиеся шапки дыма, все слышнее тяжёлый грохот. Артём даже остановился, когда черная лоснящаяся громада паровоза, скрежеща красными колёсами, обдала сверху горячим влажным паром и со стоном пронеслась мимо. В снежном вихре, окутавшем поезд, замелькали зеленые пассажирские вагоны. На серых покатых крышах зайцем — безбилетником откуда — то издалека ехал почерневший от копоти снег. Пассажирский прогрохотал, а за ним ещё долго тащился широкий клубящийся снежный хвост.

Взобравшись на высокую гору, Артём долго стоял на неширокой, утрамбованной лыжниками площадке. Отсюда открывалась великолепная панорама: сосновый бор развалила пополам прямая просека, убегающая за горизонт. Вблизи лес зелёный, мохнатый, с белыми вкрапинами берёз, дальше — сизый, со сверкающими солнечными полянами, извилистой, заснеженной полосой Березайки, на берегах которой богатырями, будто на страже, стояли стога. На горизонте сиреневая дымка стирала грань между вершинами деревьев и небом. Далеко впереди от леса отделилась черная точка и медленно выползла на солнечную поляну. Точка была крошечной фигуркой человека и оставляла за собой узенький, как балалаечная струна, сияющий лыжный след.

Артём сильно оттолкнулся палками, присел и помчался вниз. Мелькнула запоздалая мысль, что неплохо было бы сначала проверить незнакомую, полузаметенную позёмкой лыжню… Ледяной ветер обжёг лицо, с необыкновенной лёгкостью проник сквозь лыжную куртку и свитер, сердито куснул за колени. В ушах заломило. И вдруг одна лыжа, наскочив на что — то, выпрыгнула из неглубокой колеи, вторая, разбрызгивая снежную крошку, заскребла по снегу. Артёма швырнуло на мчавшиеся на него с бешеной скоростью кусты и стволы деревьев. Глухой треск, колючая ветка больно хлестнула по лицу, залепив глаза снегом, тяжёлый удар, вызвавший радужный огненный блеск, и мягкий, обволакивающий, будто сон, мрак…

2

Артём с трудом раскрыл глаза и увидел колеблющийся, бегущий куда — то бревенчатый потолок, из щелей которого торчали сухие белые комки мха. В древесине чернели отполированные сучки. Они тоже куда — то бежали наперегонки. Издалека сквозь непрерывный гул пришёл ровный, монотонный голос:

— …засыпанный снегом, лица — то не видать, одна черная борода торчит. Как в одном анекдоте… сам вдребезги, а лыжам хоть бы что! Правда, там про галоши…

Ещё не соображая, что случилось, Артём осторожно пошевелил сначала руками, потом ногами. Вроде бы целы. Поморгал глазами, и потолок с черными сучками послушно остановился. Однако, когда хотел повернуть голову на голос, потолок снова медленно поплыл, а резкая боль, будто тисками, сдавила виски, ударила в затылок, и он негромко застонал.

— Кажись, очухался… — сказал кто — то дребезжащим старческим голосом.

— Ну что, борода, память — то не отшибло? — спросил другой голос, молодой.

Над ним склонились два бледных неясных пятна. Пятна сходились и расходились, потом, как по команде, превратились в человеческие лица. Одно было стариковское, заросшее до глаз седой бородой, другое — молодое, розовощёкое и очень знакомое… «Да это ведь Володя Дмитриенко, — узнал Артём, немного удивившись. — Зачем он здесь? И кто этот старик?..» И тут он вспомнил: ледяной ветер, треск, удар, радужный блеск в глазах.

— Где я? — слабым голосом спросил он.

— Гляди, заговорил, — проскрипел старик. — Значит, с головой все в порядке.

— Есть такая пословица: не зная броду, не суйся в воду, — сказал Володя. — Наскочил одной лыжей на сук, тебя и кинуло в сторону… Поставь богу свечку, что жив остался.

Артём вспомнил, как он увидел с горы черную точку, медленно ползущую по солнечной поляне…

— Сначала — то я твою лыжу увидел… — продолжал Володя. — Валяется внизу под ёлкой. А наверху ты под сосной, зарывшись в сугроб, и кровь… Ещё бы полежал с полчасика, и капут. Замёрз бы.