Три возраста Окини-сан
Шрифт:
Россия отмечала его маевками, улицы городов заполнили демонстрации революционной молодежи, на окраинах ревели бастующие заводы, рабочие дрались с полицией, лилась кровь. Именно в этот день Рожественский указал служить молебны с водосвятием, а священника броненосца «Суворов» одернул:
– Только покороче, отец Палладий: пора в море!
Корабли потянулись в океан – навстречу судьбе… Первый день уверенно держались на девяти узлах, без аварий и простоев, транспорта тащили на буксирах миноносцы. Македонский, старший офицер «Суворова», все удивлялся:
– Не понимаю, почему Зиновий так и не созвал Военного совета? Даже младшие флагманы не извещены о тактике предстоящего
– Прем на рожон, – сказал лейтенант Кржижановский.
– Игра в рулетку, – добавил лейтенант Богданов.
– А не продуемся? – спросил мичман Кульнев.
Игнациусу пришлось вмешаться, чтобы разговор не перешел в открытую брань по адресу адмирала.
К ночи транспорта прятались внутри боевой эскадры. Корабли тушили топовые огни на мачтах, а гака-бортные фонари светили вполнакала. Переговоры велись клотиковыми «мигалками». И… только госпитальные суда, с женщинами в командах, оснащенные лечебными кабинетами, операционными и аптеками, несли на себе полное освещение, отчего над ними постоянно струилось до небес волшебное мирное зарево. В небе ярко отпечатался Южный Крест, но уже завиднелась Большая Медведица, напомнив аргонавтам о милой покинутой родине. От Петербурга до этих мест было уже семь часов разницы во времени по долготе, и Коковцев ночью живо представил себе квартиру на Кронверкском проспекте, залитую утренней свежестью. Ольга в халате, чуть позевывая, делает бутерброд для Игоря; Никита, наверное, марширует из дортуаров Морского корпуса в классы по навигации, а старший сын…
Старший здесь, он рядом, по траверзу – на «Ослябе»!
Владимир Васильевич отогнул толстое стекло иллюминатора: вровень с «Суворовым», загребая носом толщу океанской воды, нерушимо и тяжко проплывал «Ослябя». В эту первомайскую ночь Коковцев вложил в бумажник фотографии – жены, уже недоступной, и своих детей, очень далеких от него.
Руку привычно облегал браслет: ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ.
…Я, читатель, не рискну описывать всю полноту сражения при Цусиме, желая показать лишь те события, которые могли войти в кругозор одного героя, и этим я, конечно, сужаю подлинную картину боя до самых критических крайностей.
Но странно было слышать беседы семейных кондукторов:
– А яйца-то на базаре во Владивостоке почем ныне?
– Пишут, что за штуку дерут по семьдесят копеек.
– А, скажем, вот масло… оно?
– Фунт по два рубля, хоть ты тресни.
– Совсем уж тамо сдурели!
Эти ребята в офицерских тужурках, с кокардами офицеров на фуражках, кажется, еще надеялись побывать на базаре.
А почему бы и нет? Может, еще и побывают…
Корабельные сберкассы уже вывесили объявления: вкладчиков просим забрать свои деньги! Было достаточно жарко…
В кают-компании «Суворова» офицеры пили пиво, купленное в Ван-Фонге с немецкого углевоза. Эскадра миновала Формозу и Филиппины, но еще никто не знал, куда поведет ее Рожественский. Это неведение главного вопроса порождало массу соображений. Среди офицеров имелось немало сторонников обойти Японию даже с восточной ее стороны.
– На худой конец, – утверждали они, – можно обогнуть и Сахалин, чтобы прошмыгнуть Татарским проливом.
– Ого! Это через Федькин огород до Парижу?..
Коковцеву эти разговоры прискучили:
– У нас есть наикратчайший путь: мимо Цусимы…
Днем флагман пытался эволюционировать, но корабли Небогатова маневрировали скверно, и Зиновий Петрович, не стыдясь сигнальщиков, обложил коллегу матом, сказав: «Из всех видов построений
Николаю Иванычу удается пока один – куча…» Под утро 6 мая английский пароход «Ольдгамия» выскочил на свет огней эскадры, приняв ее за японскую. Абордажная партия с крейсера «Олег» донесла адмиралу, что «Ольдгамия» имеет груз керосина в жестянках, а в бункерах угля едва хватит до Нагасаки…Рожественский послал запрос:
– Почему они шли без огней? Проверьте коносамент.
Коносамент (договор о грузе) англичане пытались спрятать, а вели себя вызывающе и нагло, угрожая русским кулаками. На мостик, вытирая руки ветошью, вдруг поднялся Леон Эгбертович.
– Ваше превосходительство, – обратился он к адмиралу, – имею честь быть вашим трюмным инженером… Если у англичан в угольных ямах пусто, то керосин наводит меня на некоторые подозрения. Керосин в жестянках всегда занимает очень много места, но удельный вес его незначителен. А вы посмотрите, что «эвэл» (ватерлиния) «Ольдгамии» ушла глубоко в море.
– Верно! – удивился Рожественский. – «Эвэл» не видать.
– Значит, – объяснил Эйлер, – под банками с безобидным керосином сокрыто нечто тяжелое… Очень тяжелое!
Рожественский указал прокопать шахту среди жестянок, чтобы добраться до серьезной начинки. Один немец кочегар, служивший у англичан по найму, подсказал русским, что в носовых трюмах «Ольдгамии» артиллерия для японцев, а в корме спрятаны снаряды для пушек. Рожественский велел арестовать судно, как явно контрабандное, нарушающее законы нейтралитета:
– Довольно чикаться с этой заносчивой сволочью!
Англичан, особо буйных, переправили на госпитальное судно «Орел», а пароход – вокруг Японии – отправили в Россию. 9 мая адмирал хотел догрузить корабли углем с транспортов, заранее оповестив эскадру, что это будет последний аврал перед боем. Но появилась резкая качка, бункеровку пришлось отложить. Справа по борту сгинули острова Лиу-Киу, южнее остались острова Миу-Киу, принадлежащие микадо. Сыпал неприятный дождик, градусники показывали понижение температуры. После пребывания в тропиках люди недомогали: кашель, ломота в костях, судороги в мышцах. Флагманский врач настаивал, чтобы команды облачились в сукно.
Ночью горизонт пронзало росчерками молний. Термометры показывали +12°. Санитары таскали по кубрикам касторку, хинин и аспирин для заболевших матросов. Классные специалисты и кондукторы (кроме машинистов и кочегаров) прицепили к поясам заряженные револьверы. Утром врачи гнали офицеров обратно по каютам, чтобы надели походные тужурки:
– Как вы можете в кителях? Вы же простудитесь…
Туманное утро началось последней погрузкой. Корабли снова поглощали в разъятые прорвы бункеров свой хлеб насущный – уголь! Главная забота: как бы распихать по отсекам побольше угля, а где выспаться – об этом старались не думать. Дождь прибил на палубах черную пылищу, она тут же превратилась в черную слякоть. Как ни стремились к чистоте люди, все равно разнесли ногами эту грязь по жилым отсекам, по рубкам, трапам и мостикам. Усталые матросы отмахивались:
– Вот сделают нам «крантик» – и враз отмоемся…
Перегруженные углем броненосцы настолько осели в море своими брюхами, что издали напоминали плоские мониторы. Эйлер стал доказывать Коковцеву, что, утопив броневые пояса, корабли оставили снаружи только незащищенные борта:
– Теперь это даже не броненосцы, а корабли какой-то еще никому не ведомой в мире классификации.
– Сам вижу, – огрызнулся Коковцев. – Но ты пойми, что надо выдержать бой и добраться до Владивостока… Без угля?