Три юных пажа

— Слово-то какое… С женой тоже дружите? — спросила Аля и наморщила нос, что, видимо, означало у нее усмешку.

— Тоже, — коротко ответил Сева и отвернулся к окну.

За окном громыхнуло, небо быстро темнело. Белые стены домов стали яркими и как будто бы вздулись, словно наполненные ветром паруса.

— Вы на меня за что-то сердитесь? — спросила Аля.

Сева не расслышал вопроса: весной он действительно глох.

С подарками Аля была не настолько уж щепетильна (скорее даже наоборот), но «навозный жук» попал в больное место. Дело в том, что Аля и в самом деле была из села Перкино, хотя и пыталась это скрывать. Не было лучшего способа уязвить ее, чем напомнить, что родом она из села Перкино. Красивое среднерусское это село, конечно же, ни в чем не было виновато, но москвичей название Перкино отчего-то смешило. Действительно, в сочетании с царственным именем Альбина Перкино звучало диковато. Альбина пробовала выдавать себя за ленинградку, но находились дотошные люди, знавшие Питер лучше, — и поневоле приходилось выкручиваться. Перкино цеплялось за нее, как репейник, и, куда бы Альбина ни попадала, везде непостижимым образом обнаруживалось, что родом она из села Перкино, а обратить это в достоинство, в предмет даже гордости («Да, я оттуда, да, я такая») у Альбины не хватало ума. Можно всё сказанное выше назвать пустяками, но это означает лишь, что нас терзают другие пустяки.

Попав в Москву, Альбина, естественно, сделала себя стопроцентной москвичкой и, как это часто бывает с провинциалками в столице, перестаралась. Ей всё казалось, что над выговором ее смеются, и она усвоила презрительные мяукающие модуляции столичных продавщиц. Боязнь оказаться простоватой в одежде заставляла ее искать вычурные «аксессуары», и сегодняшнее платье ее, к примеру, явно портил черный бант. Борясь со скованностью, Альбина приучила себя жестоко курить, напустила на себя злое высокомерие, и результаты не заставили себя ждать: за девочкой из села Перкино закрепилась репутация «оторви да брось». До поры до времени Альбина держала поклонников на отдалении, пока не нашелся один, назвавший себя экономистом: сытый взрослый мужчина, он угадал в Альбине задерганного волчонка, обласкал, захвалил, приручил. За все свои хлопоты экономист был щедро вознагражден — настолько, с его точки зрения, щедро, что несколько ополоумел, оставил семью, отпустил длинную бороду и, когда Альбина, уже уверовавшая в себя, дала ему полную отставку, принялся докучать ей, за что ребята из общежития однажды крепко его проучили. Экономист исчез, оставив у Альбины стойкую привычку к развлечениям: деньги у него водились, и поскольку круга людей, где он мог бы показаться с Альбиной, у него не было, он предпочитал проводить время в ресторанах, гостиницах и иных местах отчуждения. Теперь Альбина ни минуты не могла оставаться без радости: не курить — так балдеть, не балдеть — так целоваться, а если не было ни танцев, ни вина, ни поцелуев (бывало, что и сигарет), ей нужно было немедленно ехать куда-то, где имелось и то, и другое, и третье. Очень тянуло Альбину к «Меркурию», но там имелась своя длинноногая бригада, и туда её не пускали.

Видимо, это было у нее в крови: мать-портниха, наградившая дочку звучным именем, учила Альбину: «Живи, доченька, пока собой хороша, ни в чем себе не отказывай, старухой еще досыта успеешь набыться. Солидными мужиками не брезгуй, но и молодежи не сторонись, а то в чужих слюнях прокиснешь».

Вот так Альбина из села Перкино оказалась в гостях у старшего техника лаборатории оптической связи. То, что хозяин женат, подруга сообщила ей по дороге. Альбина нисколько не огорчилась: с женатыми было проще, от них в любую минуту можно было отделаться. Но так уж устроены женщины, что именно жена Лутовкина интересовала ее больше всего.

— А какая она из себя? — спросила Альбина.

— Кто? — На этот раз Сева расслышал.

— Хозяйка, кто же еще.

— Красивая, — ответил Сева.

— Ну и что? Я тоже красивая.

Сева повернулся, внимательно посмотрел на нее и ничего не сказал.

— Вот тебе и раз! — Альбина изобразила удивление. — Молодой человек, ваше молчание неприлично. В конце концов, у меня сегодня день рождения.

Она коротко засмеялась. Сева молчал. Он напряженно и подавленно думал.

— Ну, скажите хоть что-нибудь о моей внешности, — не унималась Альбина.

— У вас в лице, — неохотно проговорил Сева, — есть что-то неандертальское и вместе монгольское. Вы откуда родом?

— Отсюда, — не задумываясь, ответила Альбина. Она еще не догадывалась, что село Перкино уже явилось с нею в этот дом.

— Ну, значит, я ошибся, — сказал Сева.

— Нет, вы не ошиблись. Вы провидец? — быстро спросила Альбина и протянула ему руку ладонью вверх. — Погадайте.

Сева не шевельнулся. Ему не хотелось прикасаться к этой девушке. Она казалась ему похожей на ящерицу — верткую, жесткую, пусть даже и безобидную, но всё-таки лучше ее не трогать.

Подержав немного руку на весу, Альбина подперла ею подбородок. «Ну, погоди, — мстительно подумала она, — тебе это отольётся».

— Видите ли, — медленно начала она, — я действительно наполовину иностранка. Мой отец… если его можно назвать отцом… представитель одной крупной южнокорейской фирмы. Мама познакомилась с ним при очень странных обстоятельствах… она была еще совсем девчонкой. Я, собственно, и родилась в Сингапуре… правда, почти ничего не помню, всё было как сон…

Это была сказка, имевшая успех — особенно у юнцов. В ней кое-что не сходилось хронологически, но, чтобы это заметить, надо было вникать. Однако она сразу заметила, что Сева конфузливо опустил глаза.

— Вы мне, кажется, не верите? — спросила Альбина, очень задетая.

— Нет, отчего же… — пробормотал Сева, не глядя на нее, и уши его покраснели. — Всякое случается.

«Два ноль, — отметила про себя Альбина. — Счет растет, дорогой товарищ. Чем будете расплачиваться?»

— Смотрите, дождь, — сказал Сева. — Может быть, свет включить?

— Не надо, я так больше люблю.

— Ну что ж, посидим, как в деревне, — сказал Сева.

— Почему как в деревне? — спросила Альбина.

— Мы в городе не видим, как темнеет, — пояснил Сева. — Слишком рано включаем свет.

— А вы жили в деревне? — Альбина взялась за другую сигарету: иного развлечения не предвиделось, и ей оставалось непрерывно курить.

— Полтора года, — ответил Сева. — Учительствовал в северо-западных краях.

— Что ж так мало? — глазами Альбина изобразила интерес, хотя ей было скучно. — Не понравилось, значит?

— Скорее я не понравился, — Сева, похоже, освоился и перестал ёжиться. — Детишки задразнили, с коллегами не поладил. У них там в области свои порядки, феодальный край. Считали меня то ли тайным агентом, то ли ссыльным диссидентом.

— А как вас дразнили?

Сева засмеялся, покрутил головой. Альбина отметила, что смех у него хороший, только зубы, пожалуй, мелки и желтоваты.

— Глажы, — сказал наконец Сева.

— Что-что?

— Глажы, — повторил он, растроганно улыбаясь. По-видимому, это воспоминание доставляло ему удовольствие. — Это по-местному морошка.

— Морошка? — переспросила, морщась, Альбина. — Вы прямо как по-сингапурски разговариваете.

— Вы никогда не слышали о морошке? — оживился Сева. — Ну, это же замечательная ягода, на болотах растет. Румяная такая, а как поспеет — желтеет и светится.

— Уж прямо светится, — насмешливо сказала Альбина.

— Уверяю вас, как фонарик! Ужасно пристрастился я к этой морошке. Там озеро такое замшелое, берега зыблются, и от морошки желтым-желто. Целыми днями хожу и ем, как журавль. Совсем стал дикий… А первого сентября вхожу в класс — на доске написано глажы. Сначала я не обратил внимания, так они принялись везде писать это слово. И на столе, и на сиденье стула, и на портфеле моем, и даже у меня на спине. Заколебали, как теперь говорят.

— А что, оно неприличное?

— Да нет, обычное местное словечко. И очень точное… я бы сказал, даже красивое: их едят, а они глядят.

— Ну, ну, и что же дальше? — быстро спросила Альбина. Она усмотрела здесь намек на свое рязанское прошлое.

— А дальше — стал я потихоньку сходить с ума. Дошло до того, что в глаза ученикам смотреть не могу. А они всё это быстро улавливают. Сидят две девчушки за первой партой, смотрят на меня не мигая и шепчут: глажы, глажы…

— А вы?

— А я дергаюсь.