Три женщины в городском пейзаже

А Тася, как заведенная, как безумная, твердила, что все понимает: и про уход, и про лучших врачей.

– Но, Лида, я твердо знаю, просто уверена: если бы я была рядом, то я бы смогла! Лидуша, – спохватывалась она, – давай я сварю Валечке гороховый суп. Господи, какая я идиотка! Ты говоришь, что он плохо ест, а я, дура, не сообразила. Гороховый супчик! Его любимый, с копченой рулькой. Вот увидишь – уж супчика Валя поест!

«Бедная, наивная Тася, – засыпая, думала Лида. – Какое счастье, что ты его не видишь! Не видишь, во что превратился твой замечательный Валя. Не видишь, как он страдает, с каким трудом проглатывает ложку бульона или две ложки сладкой воды. Какой там гороховый супчик с копченостями!»

Обнявшись, измученные и обессиленные, они засыпали на диване, и не было никого на свете ближе, чем эти две женщины, почти утонувшие в своем общем, огромном, безбрежном горе. Рано утром, когда Тася еще спала, приезжал Сережа и увозил Лиду домой.

С матерью Лида виделась только в больнице – и то мимолетом, мимоходом. Мать всегда была занята, давая указания, носилась по коридорам, и, завидя ее, все прижимались к стенке: с Ольгой Ивановной вообще шутки плохи, а тут такое дело – в восьмой, одиночной, «блатной» палате лежит ее умирающий муж.

У матери Лида ничего не спрашивала – боялась. Боялась услышать страшную правду. Но по всему ее виду Лиде было понятно, что все очень плохо.

В последние дни Лида из больницы не выходила.

Отец все время спал, мать объясняла это воздействием лекарств. «Ну и забытье, Лида. И слава богу».

– Иди поспи, – коротко бросала она, – на тебя страшно смотреть.

Лида тащилась в ее кабинет, ложилась на диван, мать укрывала ее одеялом, поправляла подушку и приносила горячий сладкий чай и какой-нибудь бутерброд. Потом она присаживалась на край дивана, гладила Лиду по голове, но тут же вскакивала:

– Ну все, мне пора. А ты поспи, Лида. Иначе не выдержишь.

За день до своего ухода отец взял Лиду за руку и, не открывая глаз, прошептал:

– Лидка, Тася, ты помнишь? Не оставляй ее, очень тебя прошу!

– Папа, папочка! Ну что ты? Ты же прекрасно знаешь, что Тася… – И Лида не могла сдержать слез.

Он ушел, когда измученная бессонницей Лида уснула в кабинете матери. Уснула тут же, как провалилась. Проснулась от собственного крика – как будто кто-то толкнул в бок острой пикой. Лида увидела мать и тут же все поняла. Та кивнула. И в эту минуту Лида увидела, как она постарела – за каких-то пару месяцев статная, гордая и уверенная красавица превратилась в пожилую женщину – седые пряди в черных волосах, морщины вдоль рта, потухшие, усталые глаза, дрожащие руки. Закрыв лицо руками, мама заплакала.

Выходит, любила?

Вечером раздался звонок – Эллочка, жена Бориса, отцовского друга.

После слез и соболезнований Элла осторожно спросила:

– Лидуша, а как быть с Тасей? Ты же понимаешь, что она должна там быть.

– Понимаю, – отозвалась Лида. – Это я понимаю, а все остальное – нет. Я не понимаю, как это сделать…

– Делать ничего не надо, – ответила Элла. – Тася просто придет и… словом, Лида, я уверена, мадам ее не заметит. – И смутившись, тут же поправилась: – В смысле, Ольга. Да и мы, мы же все будем! А Тася с нами. Ольга ее не знает, а мы толпой, кучкой. Среди нас она и спрячется, мы ее прикроем.

Эта «мадам» слух резанула – выходит, мать они не просто не любили, а не любили сильно.

Все так и было: на кладбище Тася стояла в сбившейся кучке старинных друзей – съежившаяся, бледная, как полотняная простыня, постаревшая на двадцать лет. На голове черный платок, темные очки, в руках белая роза. Как Лиде хотелось к ней подойти! Обнять, прижать к себе, что-то сказать! Видела, как пошатнувшуюся Тасю обняла Аня, жена дяди Ильи. А Тамара и Иван взяли под руки.

Мать держалась как скала – ни слезинки. Но Лида видела, что она страдает.

У гроба, поправив красные гвоздики, мать прошептала:

– Валя, прости. Я так перед тобой виновата.

На отца Лида старалась не смотреть. Да и узнать его было сложно – в гробу лежал не ее любимый папка, а чужой, незнакомый, сморщенный и очень старый человек.

В миг, когда опускали гроб, Лида услышала стон. Обернулась – Тася держалась за дерево. «Сейчас упадет», – испугалась Лида и отвернулась: нельзя, невозможно сейчас подойти к ней и поддержать. Потому что рядом стояла мама.

Лида поехала к Тасе на следующий день – выпали длинные праздничные выходные, и находиться дома было немыслимо. С самого порога Лида принялась вымаливать прощение. Тася не поняла, изумилась:

– Ты передо мной виновата? Виновата, что не подошла? Лидочка, о чем ты, девочка? Я все понимаю: она твоя мать. Спасибо тебе, что ты мне вообще разрешила проститься.

Расплакались, обнялись, и Лида поклялась, что никогда ее не оставит – никогда и ни при каких обстоятельствах! И не потому, что обещала отцу, вернее, не только поэтому! А потому, что ближе, чем Тася, у нее никого нет. Ну кроме Сережи…

Казалось, что первые годы после смерти отца сблизили, связали их с Сережей так крепко, так неразрывно, что развязать этот узел не сможет ничто. Ничто и никто. Оказалось, что ошибалась.

Четыре дня в неделю сразу после работы Лида ехала к Тасе. Та ждала ее у двери, чуя, как собака – в подъезд зашла именно Лида. Всегда с непременным ужином, именно с тем, что Лида любит больше всего:

– Лидочка, детка! Скорее раздевайся, вон твои тапки. Бегом мыть руки и сразу за стол.

Стол был накрыт празднично – скатерть, красивые тарелки, льняные салфетки. Тася была эстетом во всем. На столе стояла маленькая синяя вазочка с сезонными цветами – весной с вербой, а позже с букетиком ландышей, зимой с веткой багульника или просто с пушистой елочной веткой, ну а летом был выбор пошире. Осенью в вазочке тлели багряным огнем кленовые листья. Маленькая кухонька, чистая и уютная, была их любимым пристанищем.

Как Тася умела на свои нищенские копейки создавать атмосферу! Занавески в синюю клетку, голубой абажур, маленькое бра с желтым колпачком над столом, клетчатая же скатерть, синие тарелки, даже салфетки с голубыми горохами. На плите вкусно побулькивал фасолевый суп, в сковородке доходила до хрустящей корочки порезанная кружочками жареная картошечка, к чаю – оладьи, фирменные Тасины оладьи с изюмом и яблоками.

Тася была кулинаркой. Тася была чистюлей. Тася умела ухаживать, обожала угождать, доставлять удовольствие. И видя, как радуются близкие, расцветала сама.

Сколько раз Лида думала, какая бы из Таси вышла жена. Да и матерью она точно была бы прекрасной. Если бы да кабы…

Поужинав, начинались разговоры – Тася выспрашивала все, до самой мельчайшей детали, и это было не любопытство, а интерес, горячий, искренний и неподдельный. «Допрос», – смеялась сама Тася. Интересовало все, что касалось Лидиной работы. Знала всех ее учеников и коллег по именам. Лида охотно с ней делилась событиями школьной жизни. Подвижное Тасино лицо менялось в зависимости от Лидиных рассказов – она то сердилась и охала, то хохотала, хлопая ладонями по коленям. Или в ее глазах застывали слезы, и, смущаясь, Тася смахивала их почти незаметным движением. В этом была она вся – возмущаясь от несправедливости и до слез расстраиваясь чужим неприятностям, Тася от всего сердца радовалась чужим успехам.