Три женских страха

– Т-с-с! Не надо так, не надо… все пройдет, моя хорошая…

Она годится мне в мамы и напоминает жестами маму – хотя та редко гладила меня по голове. Братьев – чаще, а меня… Мне так не хватает тебя, мама… Зачем ты меня бросила? В голове все в кашу, вперемешку, мысли путаются, зацепляются друг за друга, как крючки. Как же мне больно…

– Елизавета Петровна, да что ж вы тут наглаживаете ее?! Добрым словом решили лечить? – Возмущенный женский голос где-то за спиной медсестры, но я не вижу говорящую. – Вы видели, кто ее привез? Хотите проблем? – шипит она так громко, что я тоже это слышу. О, я отлично понимаю страх в голосе. Наверняка кто-то из папиных – или он сам – явились сюда и застращали персонал.

– Нет, не хочу. Но она плачет.

– Тут заплачешь! – Рядом с кроватью оказывается вторая женщина в халате, похожая на огромный белый дирижабль. – Сделайте ей укол скорее.

Пожилая медсестра направилась к столу, взяла из лотка шприц и ловко уколола меня в вену. Снова села рядом, погладила по руке и повернулась к врачихе:

– Надежда Васильевна, и что же – совсем?.. Никогда? Ни единого шанса?

– У нее теперь никогда не будет детей. Ей просто нечем их рожать, – и она удалилась, на пороге обернувшись: – Елизавета Петровна, вы уж побудьте с ней до прихода ночной смены, ладно? Мало ли… очень не хочется неприятностей.

– Конечно, побуду.

Стук закрывшейся двери – и тишина. Снова тишина, белые стены, белый халат, белый свет от потолочной лампы… я не могу больше… Что она сказала, эта толстуха? Что именно она сказала?! Я не успеваю додумать и понять – засыпаю.

Сон не принес облегчения – только очень сильно разболелась голова. Хотелось пить, но рядом никого. Я снова закрыла глаза.

«Нам нужно красиво и аккуратно пройти по тонкой дощечке от даты рождения до даты смерти, чтобы не навернуться в пропасть раньше времени». К чему я вдруг вспомнила эту фразу? Зачем мне теперь пресловутая дощечка, с которой мой отец сравнивал жизнь? В памяти вдруг начали всплывать какие-то события, удары, боль. Меня куда-то несли, кто-то кричал, что-то горело и отвратительно пахло. Этот запах вызывал приступы тошноты… Потом – огромные яркие лампы над головой, приглушенные голоса, металлический стук каких-то предметов – и снова тишина и темнота. И фраза – «У нее теперь никогда не будет детей. Ей просто нечем их рожать… никогда… нечем… никогда…».

Внезапно до меня дошло – так вот откуда повязка… у меня больше нет ребенка. Больше того – я теперь вообще не женщина. Горло перехватило, из глаз потекли слезы. Как жить – после всего? Акела так ждал этого ребенка… Мы ждали сына… конечно, никто не мог поручиться, что родится мальчик, но я была так уверена – ведь Сашка хотел сына. И вот – ничего… ничего! Мне незачем больше жить.

Я с трудом встала и побрела к посту. Девчонки о чем-то трепались, но, увидев меня, обе разом воскликнули:

– Ой, зачем же вы встали?! Постельный режим!

– Да-да… я сейчас… только спросить… – Я лихорадочно соображала, что такого сделать, чтобы отвлечь их и услать подальше от поста, но в голову ничего не приходило.

– Пойдемте, я вас провожу, – одна из медсестер направилась ко мне, и тут, на мое счастье, загорелись сразу две лампочки вызова. – О господи, прорвало! – недовольно бросила девушка. – Свет, я в седьмую пойду, там послеоперационная, а ты глянь в третьей – поди, опять снотворного хотят. А вы идите в палату, пожалуйста, – обратилась она ко мне и побежала в другой конец коридора.

Вторая девушка тоже пошла на вызов, недовольно бурча что-то себе под нос, а я быстро забежала за пост и начала дергать ящики столов. Как назло, ничего подходящего… Ножницы с остро отточенными концами привлекли мое внимание. Я схватила их и побежала в палату. Заперев дверь на ключ, я уселась на подоконник и вдруг увидела свое отражение в темном стекле. Господи, ведьма… Значит, все к лучшему.

Ножницы никак не желали вспарывать кожу, я злилась, кусала и без того разбитые губы. Наконец, устав бороться, я просто зажала инструмент в кулаке и всадила себе в левое запястье. Обожгло страшной болью, но я почему-то почувствовала одновременно и дикое облегчение – вот и все… Кровь смоет все ужасы. Для верности я слабеющей уже левой рукой повторила процедуру с правым запястьем и окончательно успокоилась. Вот теперь уж наверняка.

Я легла на кровать и начала произносить вполголоса текст странной молитвы, услышанной от тети Сары:

– Барух Ата Адонай, Элохэйну… Мэлэх Ха Олам, Борэ пери Ха гэфэн. Амэн…

С каждым словом мне все труднее было говорить, язык заплетался, а подо мной на постели уже становилось невыносимо влажно и тепло. Руки и ноги же, наоборот, делались все холоднее. Вот и все… все…

В последний раз я увидела лицо Акелы и улыбнулась. У меня все теперь хорошо, Саша. Все хорошо…

Часть 2

Двухтысячные, начало

Что это со мной? Какой дурак привязал меня?! Я пыталась освободить руки и не могла. Перед глазами словно натянули невидимую завесу, мешавшую нормально смотреть. Я никак не могла определить, где я и что со мной. В голове ужасно шумело… Все-таки я услышала звук открывающейся двери и шаги.

Сквозь отвратительную пелену на глазах я пыталась рассмотреть вошедшего и никак не могла – изображение расплывалось, множилось, становилось невнятными пятнами. Голос тоже звучал как бы издалека, усиленный многократно невидимыми динамиками:

– Что, дорогая, пыталась найти кости? Ай-я-яй, а ведь будущий доктор! Неужели так плохо учила скелет, что теперь готовишься к госэкзаменам практическим путем?

Я пыталась привстать, но что-то мешало, удерживало на кровати, не давая сделать почти никаких движений. Прохладная рука коснулась шеи в районе сонной артерии, потом тот же голос произнес:

– Ничего, пульс почти в порядке. Кивни, если слышишь меня.

Я с трудом смогла изобразить подобие кивка.

– Молодец. Сейчас тебе сделают перевязку, а потом впущу к тебе мужа на пять минут.

«Мужа? Какого мужа… ах да – Сашу… не хочу его видеть… так больно… почему мне так больно?»

Молодая полненькая медсестра, чей силуэт расплывался у меня точно так же, как и очертания всех предметов в этой белой комнате, уже ловко бинтовала мои запястья.

– Вот и все, – прощебетала она, поправляя складку на одеяле, и предложила: – Может, укольчик? Болит ведь.

Я совершенно не понимала, о чем она говорит, зачем у меня на запястьях бинты, почему мои руки привязаны к кровати, почему перед глазами все расплывается. Что со мной случилось? И почему так болит живот?

– Ну, как знаешь, – пожала плечами медсестра и вышла.

Я осталась одна в этом белом, давящем со всех сторон помещении. Мне казалось, что стены сходятся все ближе и ближе и вот-вот сомкнутся в глухой столб, который поглотит меня. Может, это будет лучше – раз мне так больно и я ощущаю пустоту внутри?

В тот момент, когда я уже смирилась со своим скорым исчезновением, вдруг открылась дверь, и вошел высокий мужчина в накинутом поверх черной кожанки медицинском халате. Опять белый цвет…