Три женских страха

Муж не сказал ничего, просто отключил телефон. О, черт… Он меня ухлопает, когда приедет… да ладно, это будет потом. Сейчас главное – чтобы Семен дожил. Я постаралась придать брату более удобное положение и пошла к припаркованному за сараем джипу – там должна быть аптечка. На всякий случай пистолет держала на изготовку, хотя в том, что в машине никого нет, была уверена – иначе бы уже или уехал, или проявился как-то – палили-то не шуточно.

В салоне никого не было, и я нашла под сиденьем аптечку, взяла ее и вернулась к Семену. Он хрипел и закатывал глаза, скреб пальцами землю – видимо, боль была непереносимой. В аптечке обнаружился шприц, две упаковки баралгина и больше ничего ценного. Черт, даже спирта нет, ваты! Как я должна укол сделать?! Но брат хрипел все сильнее, и тогда я нашла выход – перетянула вену ремнем из его же джинсов и без всякой антисептики ввела иглу. Будем надеяться, что ничего страшного – рана на груди куда хуже.

Семен через какое-то время перестал хрипеть, задышал ровно. Я боялась трогать его, шевелить, чтобы не сделать хуже. Надо было как-то дождаться мужа, становилось темно, и мне одной в окружении трупов и сгоревшей машины делалось как-то не по себе.

Семен снова заворочался, застонал, и я наклонилась над ним:

– Что, Семочка?

– Больно… – простонал он, уцепившись за мою руку.

– Потерпи. Скоро приедет Сашка и заберет нас отсюда.

Внезапно я заметила, что глаза Семена расширяются, сам он пробует привстать и пытается рукой показать мне что-то. В тот момент, когда я оглянулась, грохнул выстрел. В глазах потемнело, правую сторону обожгла боль, и я упала на тело брата, чувствуя, как сверху валится что-то неподъемно-тяжелое, придавливая меня, как могильной плитой.

Не знаю, сколько прошло времени, но когда я открыла глаза, вокруг было совсем темно. Подо мной тяжело и хрипло дышал Семен, а сверху что-то мешало, не давало подняться. Правая сторона головы болела, правые рука и нога не слушались – я их вообще не чувствовала. Сознание то пропадало, то возвращалось, и я то проваливалась куда-то в темноту, то снова оказывалась на холодной поляне. Сил столкнуть тяжелое нечто не было. Семен прохрипел мне в ухо:

– Саня… Саня… ты… жива?

Я не могла ответить, почему-то не ворочался язык. Мне было страшно холодно, все тело знобило и кололо иголками. Все – кроме правой стороны. Ее я вообще не чувствовала.

Внезапно мне стало легче – как будто с меня стащили то, что придавливало к земле. Послышался какой-то шум, потом взревел двигатель машины – и все стихло. Мы остались одни.

Состояние собственной беспомощности раздражало и бесило, но даже на эмоции сил не осталось. Я снова провалилась в темноту.

Следующее пробуждение оказалось шокирующим. Вокруг меня все отвратно-белое, свет слепит глаза, на груди что-то приклеено, а голову повернуть я вообще не могу. Не чувствую правую сторону. Совсем. Болят глаза, ломит голову. Где я?

Надо мной вдруг возникает лицо с черным кружком вместо левого глаза, я пугаюсь и кричу – хрипло, как старая ворона на заборе. Лицо исчезает, вместо него – молодое женское. Легкий укол в левую руку – и я снова проваливаюсь в сон.

Когда просыпаюсь, ничего не изменилось. Та же белая комната, только света стало меньше. Но боль та же…

Это состояние не покидало меня долго. Меня пытались усаживать в кровати – я валилась в правую сторону, как неваляшка, злилась, кричала на медсестер. Но больше всего мне досаждали визиты незнакомого мужчины с таким ужасным лицом, что я всякий раз орала, не в силах сдержать страх. Мужчина не обращал внимания, садился рядом и пытался взять меня за руку, но я не позволяла, вырывалась и плакала. Он рассказывал мне что-то – я не хотела слушать. Он пытался брать меня на руки – я отбивалась и кричала. Он уходил от меня, ссутулив плечи, но назавтра возвращался как ни в чем не бывало. Я не могла понять, зачем ему это нужно, кто это. И однажды решилась спросить.

– Я твой муж, Аля.

– Кто?

– Твой муж.

– Почему я этого не помню?

– Ничего, это не страшно. Врач сказал, что вспомнишь.

– Уходите, – процедила я, отворачиваясь. – И больше никогда не приходите сюда.

Он посидел еще какое-то время, потом тяжело встал и вышел из палаты. Назавтра приехал другой человек – полноватый, лысый, с горбатым носом и пронзительными черными глазами. От него пахло хорошим одеколоном и табаком, а на пальце левой руки, которой он сжимал рукоять трости, поблескивал перстень с большим камнем. Мужчина уселся на табуретку и погладил меня по забинтованной голове:

– Ну, как ты, Кнопка?

Голос… какой же знакомый голос… Внезапно в голове яркой вспышкой промелькнула сценка. Я маленькая, мне лет семь. Я болею – горло забинтовано, но почему, я не помню. Входит этот мужчина, только он моложе, без такого живота, как сейчас.

– Ну что, Кнопка, мороженого поедим?

Мне нельзя мороженого – почему, не знаю, но помню, что нельзя. Говорю об этом мужчине, и он смеется:

– Все предусмотрено, Кнопка!

Он уходит и вскоре возвращается с двумя стаканами, в которых что-то белое и воткнуты соломинки. Протягивает один стакан мне, второй оставляет себе. Я пробую, тяну через соломинку – это же мороженое, просто совсем растаявшее, но от этого не менее вкусное. А на блюдце – четыре влажные прямоугольные вафли, которыми обкладывают «Советский» пломбир. И мы едим их, пачкая руки и смеясь, и я отдаю одну из своих вафель ему – он их любит, я знаю…

Я перевожу взгляд на сидящего сейчас рядом со мной мужчину и неуверенно утверждаю-спрашиваю:

– Папа?..

– Узнала, – радуется он, и я вижу, как черные глаза влажнеют от слез. – Узнала, Пигалица… Теперь все хорошо будет, поправишься, все путем.

Он наклоняется и целует меня в щеку, и я цепляюсь здоровой левой рукой за его шею, втягиваю запах одеколона – такой родной и напоминающий о детстве.

– Папа, папа, – бормочу я, как будто пробую слово на вкус.

Я оживляюсь, начинаю расспрашивать, но он не хочет разговаривать и объяснять, почему я здесь. Он спрашивает, почему я выгнала мужа.

– Я его не знаю.

– Кнопка, муж это твой – муж, понимаешь?

– Как ты мог отдать меня за это чудовище? Ты меня не любишь больше?

– Сашка, да что ты! Что значит – «отдал»? Ты сама вышла за него, сама настояла. Ты ж его любишь как дурная! – изумленно произносит отец.

Я морщу лоб, напрягаю память – нет, ничего. Никаких воспоминаний. Совсем ничего.

– Да? Странно, не помню.

– Если бы не он – тебя бы не было уже. – Отец опирается подбородком о набалдашник трости и печально смотрит на меня. – Это он вас нашел на лодочной станции – тебя и Семена, брата твоего.

– Что мы делали там?

– Да бес вас знает! – с досадой выговаривает отец и машет рукой. – Только Акела вовремя успел – Семка не дышал уже, а ты… Ты только глаза открывала и молчала, все лицо кровью залито, а в голове – пуля.

В мозгу опять вспышка – холод, снег, окрашенный красным и истоптанный так, как будто стадо коров прошло. Лежит мужчина, на груди – огромная рана. Я делаю ему укол, он перестает хрипеть. А чуть раньше – какой-то взрыв, стрельба и люди в масках. Знакомый голос… где я его слышала, где? Не помню…

Начинает болеть голова, и я морщусь. Папа замечает и сразу нажимает какую-то кнопку на стене. Входит девушка, что-то тихо говорит, и отец кивает. Через пару минут – укол, и я снова засыпаю.

Снится странный сон. По кустам мечется человек в маске, в руках у него пистолет. Человек кричит кому-то:

– Обойди справа! Справа! – с чуть заметным акцентом.

И когда-то давно – тот же голос, только тонкий еще, мальчишеский:

– Сашка! Сашка, так нечестно! Так не по правилам! – потому что я обманом завладела его велосипедом и теперь ношусь по двору, а он, хозяин, не может меня догнать.