Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

Арестовали его снова с фальшивыми документами — с паспортом на имя харьковского мещанина Ивана Андреевича Билецкого. За проживание по чужому документу полагалось всего лишь от двух до четырех месяцев тюрьмы. Но после каталажки, без суда, неугомонного подпольщика в административном порядке решили выслать в Архангельскую губернию, подальше от партийных комитетов.

В конце марта 1910 года он прибыл в Архангельск. Оттуда Рыкова должны были переправить в Усть-Цильму, старинный городок на Печоре, возле устья рек Цильмы и Пижмы. Медвежий угол, напрочь оторванный от мира, который с давних пор облюбовали староверы. Суровое место для ссылки! Рыкову удалось доказать, что столь дальняя ссылка опасна для его здоровья — ведь он страдал серьезной «болезнью уха». Здоровье Алексея Ивановича действительно подводило уже в молодые годы, но он, как и некоторые другие нелегалы, еще и несколько преувеличивал свои недуги — из тактических соображений. Власти проявили гуманизм — и отправили Глухаря в Пинегу, где он уже бывал и где проживала в ссылке его сестра. Власти удовлетворили еще одно ходатайство Рыкова. Ссыльным, окончившим гимназию или реальное училище, предоставляли сравнительно приличное пособие — как дворянам. 13 рублей 62 копейки. Алексею Ивановичу удалось доказать, что он окончил Саратовскую гимназию, — и тем самым поправить свое материальное положение. В эти дни в нем заговорил юрист, хотя и недоучившийся!

Пинега считалась одной из «столиц ссыльных». Политических в уезде насчитывалось примерно 30 % от всего населения. Эсеры, большевики, меньшевики, анархисты и просто неблагонадежные… Далеко не все ссыльные были твердыми приверженцами какой-либо партии, встречалось и немало колеблющихся, революционно настроенных интеллигентов. Рыков со многими поддерживал приятельские отношения, но партийные различия все же имели значение. Они спорили, каждый отстаивал свою правду — так и коротали бесконечные северные вечера. Оптимизма тогдашним революционерам не хватало, многие чувствовали себя проигравшими. Рыков среди них, конечно, считался звездой первой величины — как-никак, не только один из первых, но и один из главных социал-демократов, член ЦК, участник съездов. И он не разочаровывал: деятельный, не умеющий попусту растрачивать дни.

Почти молниеносно Рыков сколотил в Пинеге небольшую, но спаянную большевистскую организацию. На первых порах — 18 человек, включая самого Алексея Ивановича и Фаину. Ссыльные воспринимали собрания этой небольшой ячейки серьезно, многие относились к партийной деятельности как к высокой миссии, как к главному делу жизни. Поэтому они даже избрали руководящий орган — бюро из четырех человек, во главе которого встал, разумеется, Алексей Иванович. С товарищами по движению он доверительно делился — конечно, не в деталях — воспоминаниями о европейских встречах Большевистского центра. Как говорили в старые времена — «разъяснял линию партии». Тем более что споры с отзовистами в те дни интересовали всех большевиков. На берегах Пинеги подпольщикам почти не мешали совещаться, наблюдали за ними без особого пристрастия. Все равно они, как казалось властям, не представляют опасности, пребывая чуть ли не на краю света. Рыков и сам понимал: в Пинеге можно только разглагольствовать, штудировать чужие труды или писать собственные. Но ни журналистского, ни литературного зуда он не испытывал, его тянуло в «действующую армию» партии. Рыков не мог внушить себе, что одними разговорами можно приближать революцию…

За ссыльными следили, устраивали обыски, но особого рвения полиция при этом не проявляла. Опасались только побегов, а нелегальная литература в Пинеге ходила вовсю — конечно, подпольно. Именно поэтому зимой слежка ослабевала: считалось, что побег в морозную и снежную погоду практически невозможен, и полиция предпочитала в мрачные студеные месяцы сквозь пальцы присматривать за жизнью ссыльных. Этим и воспользовался Алексей Иванович. 8 декабря надзиравший за политическими господин Некрасов сообщил, что Рыков не ночевал дома… Допрос сестры ничего не дал. Пропавшего стали искать у других ссыльных, с которыми Рыков приятельствовал, но нигде не нашли и следов Алексея Ивановича. Никто не мог поверить, что в такую непогоду этот болезненный интеллигент решился на побег. Стояли морозы, дороги засыпал снег — глубокий, вязкий. А до ближайшей железнодорожной станции — сотни верст. Подробности этого рискованного побега до сих пор неизвестны. Конечно, Рыков не мог обойтись без помощи местных жителей — скорее всего, староверов, которые за небольшую плату подсобили ему совершить бросок до железной дороги. Лошадки у них имелись. А полиция очнулась слишком поздно и, рассчитав, что за несколько дней ссыльный, скорее всего, погиб в снегах, прочесала только ближние окрестности… Из нынешнего времени такая халатность полиции выглядит странно. Но мы рассматриваем ситуацию, учитывая исторический опыт 1917 года. Такого опыта у «царских сатрапов» не могло быть — и они, даже после 1905 года, недооценивали революционеров-подпольщиков. В особенности тех, кто, подобно Рыкову, не имел отношения к терроризму, ко взрывам. В них мало кто видел серьезную силу, которой стоит бояться. А к побегу в морозную неизвестность полицейские могли относиться как к «барской причуде». Тем более что Рыков и на служителей правопорядка умел производить благоприятное впечатление: обстоятельный, улыбчивый, он нисколько не походил на безумного фанатика. Нужно сказать, что взаимоотношения подпольщиков и полиции тех лет напоминают игру в поддавки — как будто служители правопорядка не слишком хотели защищать престол, даже после грозного предупреждения 1905 года. По крайней мере, социал-демократы явно переигрывали их по целеустремленности и преданности делу — даже когда их дело казалось безнадежным. А полицейским просто лень было идти по следам беглеца в скверную погоду, допрашивать суровых и хитроумных «аборигенов». Это скажется и в 1917 году, и во время Гражданской войны — и в действиях представителей власти, следивших за пинежскими ссыльными, можно усмотреть предпосылки будущего политического кризиса и распада империи. А в революционной среде побег Рыкова произвел сенсацию.

В то время в Пинеге проживал еще один ссыльный — эсер по кличке Долговязый, писатель Александр Степанович Гриневский (Грин) с женой Верой Павловной. Да, тот самый автор «Алых парусов» и «Бегущей по волнам» — правда, тогда на его счету числились только небольшие, но яркие и уже известные в литературных кругах рассказы. Его тоже арестовали не в первый раз, за «проживание по чужому паспорту». В 1912 году Грин опубликовал рассказ из жизни ссыльных «Зимняя сказка», в котором шла речь и о побеге. Вполне вероятно, что именно побег Рыкова заставил писателя обратиться к этой теме. Герои Грина в северном изгнании отчаянно скучают. Тоска донимает их. Избегать депрессий в те годы не удавалось и Рыкову, хотя он тщательнее других скрывал свои слабости.

Почему же он решился на побег? История загадочная, мы можем только строить предположения. Если поверить Грину — атмосфера в пинежских деревушках, где жили ссыльные, сложилась мрачная. Рыков — бродяга по духу — не мог долго оставаться в этом медвежьем углу. Вот он и бросился в дорогу, не считаясь с опасностями, когда стало совсем нестерпимо. Но будем держать в уме и вторую версию, не менее правдоподобную. Пинега держала связь с Большой землей и с Большевистским центром. Через новых ссыльных, через сочувствовавших «борьбе» или просто нанятых крестьян. Разбить эту цепочку полиции не удавалось. Рыков вполне мог получить сигнал — даже из Парижа, — что он необходим партии, что намечаются важные встречи. Он в то время и впрямь был просто необходим Владимиру Ульянову.

6. «Лучше сесть в тюрьму»

Из Москвы Рыкова снова переправили за границу — на этот раз нелегально, но оперативно и без трудностей. Скорее всего, эту операцию усердно и профессионально готовили, что подтверждает вторую версию побега. Рыкова ждал Ленин.

В глубине души Рыков давно уже считал ленинскую непримиримость недостатком, особенно для политика. Слишком уж явно охватывал Старика азарт борьбы — и нередко вчерашние ближайшие соратники становились его противниками. Разве можно обходиться без компромиссов, без дипломатии? В борьбе с «ренегатами» разных мастей Ленин, по мнению Рыкова, зашел слишком далеко, перегнул палку. Недоумение вызвал у Алексея Ивановича и теоретический труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», направленный прежде всего против Богданова и его увлечения идеями австрийского мыслителя Эрнста Маха. Ленин усмотрел в этом направлении «идеалистические оттенки» и яростно с ними боролся. Рыкова вовсе не привлекал идеализм, но он считал избыточной столь напряженную борьбу с «оттенками». И, не будучи сторонником Богданова, не считал необходимым отсекать его от партии. Некоторые исследователи, начиная с неутомимого Николаевского, видели в этой деятельности Ленина исключительно борьбу за финансовые рычаги в Большевистском центре — ведь Богданов и Красин играли в нем значительную роль [36] . Думаю, ограничивать интересы Ленина «золотым запасом» партии не стоит: в первую очередь он вел борьбу за централизацию большевистских сил. Но вел ее, по мнению многих соратников, включая Рыкова, чересчур яростно и рьяно. Да еще и поднимается в философские дебри — получается, стреляет из пушки по воробьям… Да из какой пушки!

36

См., например: Фельштинский Ю. Г. Вожди в законе. М., 2008, с. 29–30.

Между прочим, схожего мнения в те дни придерживался еще один большевик, в будущем ставший весьма крупным политиком, — Коба, Иосиф Джугашвили. Из сольвычегодской ссылки он писал большевику Владимиру Бобровскому: «О заграничной „буре в стакане воды“, конечно, слышали: блоки — Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: „Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится“. Это, по-моему, к лучшему» [37] . Рыков, гораздо больше Сталина знавший о маневрах Ленина и различных уклонистов, во многом мог бы согласиться с грузинским товарищем. Их обоих тянуло к практической работе… А Ленин слишком глубоко окунулся в партийные дрязги.

37

Сталин И. В. Сочинения. М., 2004, т. 17, с. 18.

Подчас им казалось, что Ильич умеет только размежевываться, рвать связи, оставляя вокруг себя только верных сторонников. Как говорили противники — бессловесных рабов. Правда, Рыкова — ершистого, строптивого — никто не мог назвать человеком, не имеющим своего мнения.

И он сомневался — стоит ли идти до конца с этим невероятно работоспособным, быстро мыслящим, но несговорчивым человеком. Уйти? Меньшевики бы приняли «товарища Сергеева» с распростертыми объятиями, а они в те годы выглядели как более серьезная сила, чем «фракция Ульянова». Но… дело зашло уже слишком далеко, Рыкова знали как последовательного большевика, а перебегать из одного стана в другой — занятие недостойное. К тому же и подпольщики не чурались здорового политического карьеризма и «браков по расчету», а среди меньшевиков легче было затеряться. Там хватало своих «идеологов», талантливых (по крайней мере, тогда они казались таковыми!) литераторов и ораторов, да и организаторов. А в ленинской тактике Рыкова устраивало главное — ставка на партийные комитеты, на постоянную агитацию среди рабочих. Алексей Иванович знал и любил такую работу куда больше писанины… Ленин — политик, далеко не лишенный проницательности, — конечно, видел издержки своего упрямства. Видел, что может растерять даже верных сторонников и в конечном итоге разбазарить партию. В глубине души он уже был готов и к дискуссии, и к компромиссам — и будущее это покажет.

Впервые Алексей Иванович задержался в Европе надолго — вопреки своему желанию. Существование в эмиграции казалось ему бессмысленным, противным деятельной натуре вечного нелегала. Рыков писал Ленину: «Для меня лично стало совсем невыносимым болтаться без толку по Парижу и Берлину. Лучше уехать в Пинегу или сесть в тюрьму» [38] . Тяжелое признание, нехарактерное для Рыкова, которого все считали неисправимым оптимистом. Но и его коснулась хандра, обрушившаяся на большевиков в 1909–1910 годах, когда их дело казалось надолго проигранным. И все-таки он не впадал в апатию, действовал — то выполнял задания Ленина, то пытался играть собственную партию. Два раза ездил в Женеву, встречаться с Плехановым, который держался несколько высокомерно. Он не доверял большевикам, ждал от них подвоха и под разными предлогами не соглашался на их предложения созвать общую конференцию всех направлений РСДРП. Более успешной оказалась «польская миссия» Рыкова. В Париже он подписал соглашение с польскими социал-демократами. Вел переговоры и со «впередовцами», к которым, как известно, относился более терпимо, чем Ленин. Именно тогда меньшевики стали относиться к нему серьезно — это проявится и после 1917 года.

38

Ленинский сборник, т. 18, с. 24.

Словом, в предвоенные годы Рыков прошел через огонь и воду внутрипартийных споров. Немногие выдержали эти испытания, но за одного битого двух небитых дают — и «товарищ Власов» окончательно превратился в ушлого политика.

Глава 4. Первая русская революция

1. Уроки Георгия Гапона

Начался этот бурный год с Кровавого воскресенья, с массового шествия по улицам Петербурга, которое организовал Георгий Гапон. Власти жестоко расправились с этой демонстрацией. Гапоновское «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» к 1905 году стало наиболее мощной негосударственной политической силой в России. Пожалуй, ни за кем после Емельяна Пугачева с таким воодушевлением не шли массы. Для Рыкова это был урок большой политики и пропаганды. Да и не только для него, для всех революционеров.