Тридцать ночей на винограднике

Часы идут к совершенству. Кое-что засорилось в мире и покрывается ржавчиной. В старых замках Англии полночь глухо

шипит и ворчит в механизме, аллебарды старинных стрелок стали опаздывать. Глухие удары настигают ночь и пугают мышей. Часы отстают, они просыпают время, история чопорно дрыхнет в кожаном кресле. В Германии они пробили давно, в предместьях - раньше, чем в залах и гостиных Курфюрстендамме. Илья Павлович чистит часы керосином, они идут верно: он не просыпает гудка, кочегарка начинает гудеть, когда старый клоп переползает стену.

Илья Павлович, хитрый как бес, сидит на обрубке и смотрит на солнце. Может быть, он знает, как быстро и верно идут колеса адской машины. Правда ведь, мы просто веселые спутники-часовщики с большой демократической улицы, где поют, убивают, целуются и плачут... Нет, мы висим на зубцах, под самою крышей, над нами уходит даль, под нами дымятся трубы, под нами копошатся букашки-люди. Дайте мне вашу тряпку, товарищ Придачин, почистим до блеска колеса, пора просыпаться, вставать и приниматься за дело. Классовая борьба это починка часов ради веселых и чистых дней человечества. Пусть же они идут без задержки.

Что-то скрипит... Знаете ли вы, что Франция переживает винодельческий кризис? Подвалы набиты бочками, рынки насыщены, спирт и абсент городов кладут синяки под глазами парней и девушек. Особняки и лимузины фирм требуют законопроектов о спиртовании и химизации виноградного сусла, запрета ввоза, нажимов на рынки. Целомудренность винных бочек так же невыгодна посетителям первых кресел вечерней оперы, как излишняя щепетильность продавщиц модных конфекционов и молодых мастериц, не имеющих права носить прошлогодние юбки. Виноградари разоряются, они не в состоянии бороться с мильдью. Кола Бреньон сидит в кабачке и отпускает острые штуки по адресу отцов государства. Двор его опустел, огни Парижа наводят на мрачные мысли, добрые внуки его до сих пор не возвращаются с Марны. Но он горд и доволен, старый седой ворчун. Кто не читал, что пишет его последний и благородный сын? Если это так, - пишет он, - если это так пойдет дальше, он отказывается от прекрасного старого отечества.

Часы виноградных холмов, часы с кукушками, часы зеленых лужаек с черепицею домиков, часы добродушных женщин в грубых ярких чулках и веселых румяных кюре останавливаются. Прекрасная Франция! Нежный голос из книг, почерк розовых яблонь, неунывающий смех в темноте событий и крови, как старый красный огонь в добром стакане вина... Пусть хороший удар выбьет ядовитый абсент на продажные запонки, и пусть их зароют в землю, когда взорвется машина. Колесо поворачивается, секиры стрелок острее ножа гильотины.

Все связано в мире, друзья, - нам нечего опасаться. Часы не остановятся никогда, их медное быстрое сердце затронуто вечным движением. Илья Павлович знает все это у себя в кочегарке.

Он сидит, как всегда, и важно смотрит вперед. Гудок прогудел. Не находит ли он, что отсутствие табака наводит на мрачные мысли?

– Н-нет, - отвечает он, - ты только все не записывай... Н-нет... Когда молодой хозяин строится, он сначала не ест и не пьет, - кочегар поднимает палец и смотрит внушительно, - он о харче не думает, рубашки новой и обувки не надевает... Я знаю, - подсмеивается Придачин, - ты хочешь у меня все выспросить... Еще одну причину запиши: страна у нас сколько лет разбитая была. Ага!

Он торжествующе глядит и с достоинством почесывает голову. Это блестящая формулировка. Он вполне доволен ясностью своих мыслей, для него пустяки - отвечать заезжему и любопытному журналисту.

– Как вы представляете себе социализм?
– спрашиваю я, закидывая его рядом вопросов о смысле человеческого счастья. О чем грезит он в кочегарке? Как разрешает он положения Шопенгауэра о Nihil privativum и Nihil negativum, его теорию о несчастной воле, постоянно стремящейся к счастью и оскудевающей, когда это стремленье достигнуто? Не считает ли он достойным внимания тезис о мировой скуке, когда воля к счастью, обагренная разочарованиями достижений, превращается в постоянное несчастье и приходит к выводу - самое себя

отрицать? Это отрицание - подготовка для перехода в ничто - и есть счастье. Как он ответит брюзгливому Шопенгауэру?

Кочегар смеется: хе-хе, он знает все эти заковырки. Он жмурится от довольства.

– Видал?
– говорит он, отворачивая полу засаленного пиджака, где стеариново топорщится сорочка в полоску.
– Новая! По книжке получил. Хе-хе...
– беззвучно смеется он, показывая клыки.
– Теперь не то, что раньше. А казарму видал? У каждого койка, матрац, конечно... Жизнь развитие дает, - хитро щурится его глаз: он тоже кое-что понимает.
– Выпить тоже ничего, в праздник, конечно, как полагается. Я доволен!
– смеется бес в черной редкой бороде.
– Пришел в казарму: полный спокой, разговоры... Обуться, одеться, пройтиться с тросточкой, послушать, как международная агитация идет...

Кочегар разговорился, он обращается ко мне сам:

– Ты спроси его, Кулика. Он тебе скажет.

Бочкомой сморкается в фартук, он вырастает высочайшей плоской доской, в седых усах его запуталась последняя прибаутка. Его счастье - в бочках: он полощет их, оттирает содой, парит их темный дуб и находит, что восемь часов работы, отсчитанных заповедью второго сотворения, не вмещают удовольствия от спорой работы. Его приходится гнать из подвала. В праздники он тоже является за своим счастьем, и Эдуард Ведель говорит об этом с теплой улыбкой. Запорожец умрет, если у него отнимут азарт и искусство прачечной для гнутого дуба. Мыть бочки - это почище, чем заниматься исканием истины, считая ее несуществующей. Он вытирает огромные руки, длиннее старинного маятника, с пальцами, как бугристые корни с германской гравюры шестнадцатого столетия.

– Он записывает!
– задыхается от смеха кочегар и хватает меня за руку.
– Пиши, пиши, он тебе скажет... Запиши, почему он такой мокрый. Ха-ха-ха!
– трясется его тело от безудержного веселья.
– Он записывает все, что ему ни скажешь!..

– Пиши, - говорит бочкомой, грабастая колени коричневыми лапами. Значит, цапля и кулык и чайки - это три птицы таки болотны. Вот прылетела цапля до кулыка в гости, а он сыди

у воды, конечно. Так она и говорит: "Кулыку, братику, чего это у тебя сыние м...и?" А вин и отвечае: "Цаплюшка-матушка, я всегда на води, оттого у меня сыние м...и". Потом вин-то и говорит: "Прылетилы гости, чорт им рад, сыди на помости у карты играть". Так це же у меня так. Потому и я Кулык.

– Видал?
– кричит торжествующе кочегар.
– Тонко у него все, как в газетке. Он тебе еще скажет. Слушай.

– Пиши, пиши, - простуженно басит Кулик, лукаво осучивая нитки запорожского уса, - це у меня усе так... Казак иде, козу веде, а она, проклята, не йде. А вин ее ногами, а она его рогами. Да и все... А вин раком и стал.

Придачин доволен. Быть может, он прав. Nihil privativum Шопенгауэра и вопрос о воле к счастью разрешаются гораздо проще, чем полагают книги. Бочкомой не бросает слов зря, он в жизни признает только дело. Не подразумевал ли он под козой понятие счастья в толковании философа? Здесь можно ожидать чего угодно, в этой кочегарке с загадками хитрого беса в черной бороде и прибаутками, висящими на седохмурых усах почитателя пареных бочек. Кочегарка - прямо как колба алхимика.

Но когда же взорвется адская машина? Когда же наконец Кола Бреньон выльет проклятый голубой абсент, опаивающий ядами простодушные сердца с холмов, где растут виноградники?

Колесо истории неуклонно подвигает стрелки:

И клоп давным-давно уполз в свою заветную щель.

Надо вставать... Какая-то утренняя светлая истома звучит в теле. Боже, как мил и ласков утренний свет! Сны, как бой старых гулких часов, долго еще стоят неясным звучаньем, трогая легкий гуд сердечных потемок, - они все глуше, неяснее, и наконец совсем исчезает звон, и с высшей справедливостью секунды четко соскакивают с медных зубцов рассудка: