Тридцать три удовольствия

— Хороший ты у меня мужик, отец, — сказал я, обнимая его и прижимая свой лоб к его прохладному выпуклому лбу.

— Бросьте вы спорить. Все равно друг друга не переспорите, — сказала мама. — Закусывайте лучше, а то вон уж третью рюмку опорожнили. Запьянеете, что я с вами, спорщиками, делать буду?

Хорошо еще, что отец не стал меня отчитывать и ставить в пример Николку и Игоря. Их он считал людьми, занимающимися полезным делом, а мои картинки называл ерундой, хаханьками, на которых зарабатывать стыдно и недостойно мужчины. В глубине души я был с ним, может быть, и согласен, но на чем еще я мог зарабатывать такие приличные деньги, как не на своем таланте карикатуриста? Ни на чем. Его счастье, что я не ударился в коммерцию по примеру Ардалиона Ивановича. А то бы отец и меня заел и сам себя заел, что у него такой сын получился.

Пять лет назад сестра моя вышла замуж за человека, который оказался спекулянтом. Конечно, развелась она с ним, прожив вместе три года, не из-за отца, а из-за того, что муж стал погуливать с другими, но и отцово ворчание и раздражение по поводу нетрудовых доходов зятя сыграло свою роль.

— А вот я что сейчас покажу, вы ахнете, — вспомнив про страшную бутылку, я нашел повод как отвлечь отца от социально-экономических разговоров. Поставив чудесный предмет на стол, я вкратце рассказал историю его приобретения.

— А для чего это? — спросила сестра.

— Как для чего, желания можно загадывать. Берешь указательный палец, вставляешь его в горлышко бутылки, произносишь заклинание и говоришь, чего тебе хочется. Давай попробуем.

Но сестра почему-то испугалась засовывать палец в горлышко страшной бутылки:

— Не могу, боюсь. Да ну тебя, Федька.

— Отец, тогда ты.

— Вот еще! — возмутился отец. — Может, прикажешь еще нос туда засунуть? А вообще, хитроумно сделано. Даже не догадаешься, как так можно изготовить. Это надо взять пузырек, как-то его укрепить так, чтобы вокруг него отлить ту бутылку, а потом вокруг этой другую… Тьфу ты, пропасть! Чего только не придумают, черти, с жиру. И главное дело — столько затрачено труда, а без всякого толку, на одну потеху и удивленье.

— Как сказать, может, какое-нибудь применение у этой штуковины да есть, — сказала мама.

— Ну так засунь туда палец, — усмехнулся отец.

Но и мама не захотела испытывать волшебных свойств бутылки. Я отнес ее к себе в комнату, посидел еще немного с домашними, дорассказал то, что еще не успел рассказать о поездке, и отправился к себе почитать перед сном, да улечься спать в своей кровати.

Среди ночи случился переполох. Сестра стала кричать во сне, а когда ее еле-еле привели в чувство, сообщила, что ей приснилась моя страшная бутылка.

Жизнь пошла своим обычным чередом. История Бастшери стала забываться, как прочитанная книга или увиденный фильм. На третий или четвертый день после моего возвращения из Константинополя мне позвонили из издательства, и я занялся работой — подготовкой к выходу в свет первого альбома моих карикатур. Это здорово отвлекло меня от каких-либо посторонних и вредных мыслей.

Меня то и дело подмывало позвонить Николке и узнать, как развиваются его отношения с Птичкой, но почему-то я всякий раз откладывал и откладывал звонок на завтра. И он тоже не звонил мне. Однажды позвонил Тетка, спросил, как дела, сказал, что он сейчас погрузился в какое-то большое прибыльное дело, попрощался, и весь разговор наш не занял и половины минуты.

В первых числах ноября Николка, наконец, объявился сам. Он позвонил по телефону и попросил взаймы пару сотен.

— Как назло, я сейчас сам временно на мели, — сказал я. — Вот через четыре дня получу аванс в издательстве, тогда я полностью в твоем распоряжении.

— Мне сейчас надо, срочно, — вздохнул Николка.

— Позвони Ардалиону, он в тебе души не чает.

— Ты же сам знаешь, что когда он занят делами, то нет более прижимистого жмота.

— А ты уже звонил ему?

— Звонил.

— Понятно. Ладно, не горюй, что-нибудь придумаем. Птичка-то приехала?

— Да.

— Все в порядке?

— В порядке, в порядке, только деньги нужны дозарезу.

После этого разговора я позвонил Ардалиону Ивановичу и сказал, что мне ровно на четыре дня нужны три сотни.

— Для Николки? — спросил он сразу.

— Какое тебе дело. Вопрос жизни и смерти.

— Не могу. У меня все бабки в дело закручены.

— Ну и жадюга же ты, Лимон! Никогда не поверю, что у тебя нет наличности.

— Забываешься, Федя. Я все-таки на двадцать лет тебя старше. Ну ладно, двести рублей дам, но тебе лично, а не Николке. Потому что если он не сможет отдать, я не смогу с него требовать. А ты в денежном отношении надежнее. Приезжай.

Мало того — когда я приехал, то он не просто отдал деньги, а заставил меня расписаться в какой-то накладной, что, мол, мне выданы двести рублей для производства дел по поручению фирмы «Марина». Накладная, разумеется, была липовая, и при помощи ее Ардалион Иванович добивался, чтобы я вернул деньги. Я понимал, что подобное скупердяйство имело смысл — так Тетка ограждал себя от возможного множества просителей взаймы. Но все-таки он перегибал палку. Жлобство его было столь же доведенным до абсурда, сколь бессмысленными порой бывали его швыряния деньгами во время очередной «волны» или «Тяги».

С Николкой я пересекся в метро, отдал ему деньги, спросил, как идут бракоразводные процессы, он ответил, что процессы идут, и на том мы расстались. Выглядел он неплохо, хотя стал еще более худым, чем прежде.

Вскоре на меня со всех сторон посыпались гонорары, я снова разбогател и мог позволить себе какие-нибудь развлечения. В конце ноября мне позвонила одна моя старая знакомая и позвала на церемонию закладки камня часовни, около которой потом будет восстановлен Храм Христа Спасителя. С Леной мы не виделись уже год, а когда-то были любовниками, и я согласился. Каково же было мое удивление, когда там, на этой церемонии около бассейна «Москва», я встретил Николку и Птичку. Когда камень был заложен, начался молебен, и я предложил всем отправиться в Дом журналистов и там вместе поужинать, но Лена отказалась идти куда-либо до окончания молебна. После того, как мы расстались, она стала религиозной, соблюдала посты, ходила исповедоваться и причащаться. Мне это было недоступно, я завидовал верующим и уважал их капризы. Я даже несколько раз перекрестился, покуда шел молебен. В толпе собравшихся я разглядел еще одно знакомое лицо — писателя, который в Египте назвался в шутку Гессен-Дармштадским. Он стоял в той части толпы, над которой развевалось странное знамя — вверху полоса черная, в середине золотая, а нижняя — серебристо-белая. Очень красивое сочетание цветов. Я все пытался вспомнить, где еще я восторгался такой цветовой гаммой. Наконец вспомнил. В усыпальнице Рамсеса Третьего. Белые стены, испещренные барельефами, изображающими земную жизнь людей и царя, и черные потолки с золотыми фигурами людей, животных и птиц, наслаждающихся райской жизнью после праведной земной жизни. Мир земной и мир небесный.

Я не стал подходить к Гессен-Дармштадскому. Один раз мне показалось, что он заметил меня, и я кивнул ему, но тотчас понял, что ошибся — он не заметил. С ним была красивая блондинка в очках, которая, видимо, и занимала его внимание.

К концу этого молебна мы успели изрядно продрогнуть — день был сырой и холодный. Поэтому сесть в Домжуре за уютно обставленый столик и отогреться двумя-тремя рюмками водки было истинным наслаждением.

За все время Николка ни разу не обмолвился о своем долге, и я простил его ему, понимая, что, как это часто случается, судьба, даровав ему счастье любви, тут же перестала снабжать финансами. Птичка поначалу была грустная, но выпив пару бокалов шампанского, развеселилась, мы рассказывали Лене, как путешествовали по Египту и Турции, и в нашем рассказе поездка представала в еще более выгодном свете, нежели она была на самом деле. С огромным сожалением я почувствовал некоторую натянутость между Николкой и его невестой. Видимо, безденежье моего друга начинало уже портить характер их взаимоотношений. Так чаще всего увядают и рассыпаются курортные романы, если люди пытаются продолжать их по возвращении в обыденную жизнь. Радостные, легкие, солнечные, хрупкие, они не выдерживают тягот будней, скучной городской жизни, хмурых осенних и зимних небес.

Прощаясь, я тайком спросил у Николки, не одолжить ли ему еще. Он стыдливо отнекивался, ведь я заплатил за весь ужин, но когда я сунул ему в карман сто рублей, горячо поблагодарил меня.

Из Домжура я поехал к Лене. Как сильно все переменилось у нее в доме с тех пор, как я в последний раз был здесь! Одна стена комнаты была сплошь увешана иконами, некоторые, причем, были настоящие, старые. Горели лампады. Фотографию Храма Христа Спасителя, висящую под стеклом в рамке, украшала в честь сегодняшнего события гирлянда из искусственных цветов. Некоторое время мне было не по себе и потребовалось усилие воли, чтобы и не скиснуть, и не поддаться пошлому иронизированию.