Тринадцать ведьм

– Подожди, Христофорыч, ты хочешь сказать, что это заранее спланированное убийство?

– Хотел бы я ошибаться, – мрачно ответил Монах.

– Как-то не верится… – покрутил головой Добродеев. – Кому он мешал?

– Петя Звягильский был хорошим человеком, я знал его лет двадцать. Общительный, сердечный… пил, правда. А голос какой! – Митрич промокнул глаза полотенцем. – Горе-то какое, вот так сгореть почем зря…

– Он не сгорел, – сказал Добродеев, – у него случился обширный инфаркт, и вряд ли он понял, что происходит.

Митрич снова перекрестился.

Глава 5 Тайная вечеря

Митрич убежал обслуживать новых клиентов, Монах и Добродеев остались одни.

– И знаешь, что самое интересное, Христофорыч? Ты не поверишь!

– Что?

– Виталя собирается повторить премьеру! – выпалил Добродеев. – Через две недели.

– А кто же будет Макбетом?

– А как, по-твоему? Ни один актер не согласился, сам понимаешь.

– Вербицкий? Отчаянный парень. Как Шекспир в свое время.

– Вот именно! Я ему сказал, что он искушает судьбу, а он говорит, что всегда держал судьбу за хвост и посмотрим, кто кого. Мол, не привык отступать.

– Достойно уважения. А коллектив не взбунтуется?

– Да они на него молятся, он для них гуру. А вообще, он везунчик, ему все сходит с рук.

– Связи?

– Дамы-функционеры питают к нему слабость… Ты же его видел! Спонсоры подкидывают. Он каменным лбом прошибает рутину, скандалит, валяет дурака, опошляет классику, но личность! Личность, Христофорыч. Безбашенная, но творческая. Знакомством с ним страшно гордятся.

– В каких вы отношениях?

– В самых. Что надо? – На лице Добродеева определилось выражение настороженности и любопытства.

– Я хотел бы посмотреть гримерку Звягильского. Можешь устроить?

– Она опечатана. – Монах выразительно шевельнул бровью, и Добродеев сказал после легкой заминки: – Решим, Христофорыч. Кстати, я дал в «Лошадь» материалец о Молодежном, хочешь взглянуть? – Он вытащил из папки листки с машинописным текстом.

Монах углубился в чтение. Статья была подписана уже известным читателю псевдонимом Лео Глюк, и там было намешано всего, разве только на сей раз обошлось без пришельцев. Другими словами, там было всякой твари по паре, как любит говорить друг детства Монаха Жорик Шумейко. А именно: история «проклятой пьесы», начиная с премьеры в семнадцатом веке; подробный перечень жертв среди актеров, посмевших покуситься; ведьмовство, мистика, «дьяволов огонь»; гром небесный, а также невидимая шаровая молния из параллельного пространства. А также много хороших слов о Пете Звягильском, которого автор хорошо знал, мир праху его. Материал был, что называется, пальчики оближешь. Он взрывал серые будни, бил в набат, заставлял вспомнить всякие дикие истории, имевшие место в жизни каждого горожанина – из тех, что пересказывают шепотом, оглядываясь при этом на темные окна.

– Хорошо, Леша. Красиво, – похвалил Монах и положил листки на стол.

Добродеев сделал вид, что смутился, махнул рукой.

– Да ладно тебе… А вообще, Христофорыч, что ты об этом думаешь?

– Это убийство, Леша. Однозначно. Тут скорее вопрос в том, зачем так демонстративно? На публике? Убийца прекрасно знал, что существует риск пожара со многими жертвами. Зачем?

– Ты уверен, что это убийство?

– Уверен. Я не вижу другого объяснения, случайность совершенно исключена.

– Ну и зачем так сложно?

– А затем, что здесь главное – не столько личность актера, сколько имевшая место публичность, понимаешь? Антураж! «Проклятая пьеса», Макбет – убийца короля, проклятия, ведьмы… то есть внушается мысль, что иначе и быть не могло, что-то должно было произойти. Предчувствие и нагнетание беды, понимаешь? Пьеса в пьесе. Таинственный режиссер хотел сказать нечто… передать некий месседж, как ты говоришь.

– Какой месседж?

Монах пожал плечами и не ответил.

– Ты сказал, пьеса в пьесе… по-твоему, он актер?

– Необязательно, Леша. Я бы смог, ты бы смог.

– Я? – удивился Добродеев.

– Ты. Равно как и любой человек, Леша, который поставил себе задачу. Который больше думает о том, что он выиграет, чем о том, что его поймают, и тогда будет больно. Что оперативники? Нарыли что-нибудь?

– Выворачивают наизнанку всю труппу, провели обыски. Запечатали Петину гримерку…

– Театр закрыли?

– Официально нет, но, сам понимаешь, спектакли до конца месяца отменили, объявили траур. У меня в голове не укладывается, кто мог… и как.

– «Как» мы уже знаем. Кто? Кто-то, кто был у него незадолго до выхода на сцену, кто проник незамеченным, облил шкуру и вышел. Возможно, чужой. Возможно, свой зашел поздороваться перед спектак-лем, пообщаться и пожелать счастливой премьеры. Вернее, сделал вид, что пообщаться, а сам выбрал момент, когда там никого не было. Облил, вышел и смешался с публикой. Сидел и смотрел. Где-нибудь поближе к выходу. Если знал расположение помещений, то, однозначно, бывал раньше.

– Не принято желать счастливой премьеры, Христофорыч. Это к несчастью. Ты не представляешь себе, какие они суеверные. А теперь вообще с катушек слетят. Ты говоришь, свой или кто-то, кто бывал раньше? Ты хочешь сказать, кто-то из знакомых и друзей? Там всегда шляется прорва народу.

– Возможно, но не обязательно. Любой служивый мог зайти: слесарь, электрик, грузчик…

– Ты веришь, что грузчик придумал бы такую схему?

Монах задумался, огладил бороду, пожевал губами, почесал темечко.

– Я рассуждаю гипотетически, Леша. Тут нужен ай-кью повыше среднего, мозги нужны с извилинами. Грузчик вряд ли. Но человек в костюме грузчика, сам понимаешь… Сможешь устроить визит на завтра?

– Поговорю с Виталей.

– Я бы хотел также встретиться с актерами. Это можно?

– Если Виталя прикажет, они придут. – Добродеев помолчал немного; потом сказал: – Христофорыч, ты как насчет перекусить? Чего-то я проголодался. И Петю заодно помянем, хороший был человек.

Монах кивнул – принимается.

* * *

Монах временно квартировал у друга детства Жорика Шумейко и его супруги Анжелики. Семейство Жорика было слегка разгильдяйским и… Да что там слегка! Не слегка, а очень-таки разгильдяйским и расслабленным насчет дисциплины и порядка. Всякий, кто попадал в гостеприимную обитель Шумейко, чувствовал себя как дома, не в смысле, что у них в доме царил такой же, с позволения сказать, вечный кавардак, а в том, что встречали его тепло и душевно, так как любили гостей. Детишки, а их было трое, лезли к гостю на колени, дружелюбные домашние любимцы, вроде кошки Зуси и щенка Гоги, терлись об ноги и щедро оставляли шерсть на брюках и юбках. А на обеденном столе между тарелками уютно дремал хомяк Шарик. Младшенький, Олежка, был крестником Монаха. Это был смышленый хитрован четырех лет от роду с луженой глоткой, которая очень помогала ему в жизни.