Тринадцатая пуля

Скосив глаза, я разглядел рыжую носатую старуху в бриллиантах, которая, театрально заламывая руки, с обожанием взирала на декламатора.

— Нансен? Это, который Нансен?.. — деловито осведомилась ее соседка, бойкая смазливая толстушка. — Ах, знаю, знаю! Нансен! Фритьоф Нансен, он еще на Северном полюсе собаку ел. Фу, какая гадость! Вот не знала, что он стихами баловался!..

— Да не Нансен, а Надсон! Поэт Серебряного века, дура! — со злобой прошипела бриллиантовая старушенция.

— Сама ты дура! Подумаешь, Надсон! Очень мне надо помнить какого-то еврея!

— И вовсе это никакой не Надсон, — глодая баранью кость, сказал бритоголовый бравый полковник, — это он сам, знаю из достоверных источников, он сам, на даче у себя, в Кучино… Да, на даче! А дача у него там, закачаешься, знаю из достоверных источников! Шесть этажей! Четыре этажа вверх, два — вниз. Фонтан во дворе! И всюду роскошь! Лежал он как-то в гамаке после скотски сытного обеда, пожрать он любит, знаю из достоверных источников, и так, от лени, от нечего делать, взял, да и сочинил всю эту муру. И читает нам сейчас трагическим голосом, прямо Шекспир какой-то! Тьфу! А записывал эту свою муру он под патефон… а патефон у него, знаете, коллекционный, трофейный, немецкий, говорят, взятый нашими солдатами в конце войны из ихней рейхсканцелярии. Под этот, значит, патефон, там, в рейхсканцелярии в мае сорок пятого пьяный Геринг с трезвым Риббентропом отчебучивал "танец с саблями", это точно! — знаю из достоверных источников! А теперь вражеский патефон этот дурак заводит у себя на даче. И знаете, что он любит больше всего? У самова-а-а-р-а-а я и мо-о-о-я-я Ма-а-а-ша-а-а… — последние слова, дирижируя бараньей костью, лысый милитарист громко прогнусавил ненатуральным, на редкость противным, голосом, заговорщицки подмигивая и явно нарываясь на скандал.

На него злобно зашикали, а чтец, скосив на полковника налитые гневом глаза, мужественно продолжал басить:

Заря упала за холмами.

Тоскуя в небе голубом,

Луна печальными лучами

Ласкает Землю перед сном.

Я душу рву в смертельной муке,

А ты опять зовешь меня,

Ко мне протягиваешь руки,

Во всех грехах меня виня.

Старуха все это время продолжала молитвенно заламывать руки. Только сейчас я по-настоящему рассмотрел ее огромный нос. По правде сказать, с такими носами мне еще не доводилось встречаться.

Сейчас такие носы не носят.

Он поражал своими колоссальными размерами.

Он завораживал. Он гипнотизировал.

Он был настолько выразителен и самостоятелен, что, казалось, мог существовать независимо, как знаменитый гоголевский фантастический персонаж.

Ноздри представляли собой отверстия, в каждое из которых, я уверен, без труда поместился бы не только большой палец самой старухи, но и указательный палец ее соседа — бравого полковника, если бы у того вдруг возникло невероятное желание таким образом его пристроить.

Нос наводил на мысль, что и в наши безбожные времена еще можно встретиться с чудом. Пусть даже это чудо с торчащими из него толстыми седыми волосами, похожими на крысиные усы.

Инсинуации полковника, видимо, никак не повлияли на отношение старухи к стихам, и она, гундося своим чудо-носом, победительно возгласила:

— Надеюсь, теперь-то вы все поняли, идиоты, что это Надсон!

А чтец тем временем разорялся:

Ночная мгла покрыла душу,

И день ненужный как бы прожит,

Лишь ворон черный в небе кружит

И сердце втуне мне тревожит.

Не шелестит листвой осенней

Уснувший лес на склоне дня.

Скажи мне, Боже, чей я пленник?

Зачем я мучаю себя?

Скажи, зачем, себя кляня,

Я душу рву в смертельной муке?

К тебе протягиваю руки…

Здесь исполнитель внезапно прервал завывания, выдержал томительную паузу и затем порывисто выбросил руки с растопыренными узловатыми пальцами в сторону томной синеокой красавицы, строгий вид которой прямо-таки кричал о неприступности и невозможности даже слабых надежд на взаимность.

Тем не менее, нежный лик юной дамы подозрительно быстро пошел пунцовыми пятнами, красавица сонно потупила синие глазки, а ее муж, мрачный пожилой толстяк с брезгливо оттопыренной нижней губой, склеротически побагровев, искусственно зевнул и с безразличным видом потянулся за рюмкой.

Похоже, не прав был неизвестный голос, приписывавший знаменитому актеру триумфы только в третьеразрядных любовных турнирах.

Декламатор же, ухмыльнувшись, загалопировал с утроенной энергией:

…В надежде вымолить прощенье

За грех, который совершил…

Я ль бескорыстно не любил?

И что, я праведно не жил?

Скажи мне, Боже, в чем спасенье

Душе измученной моей,

Как ей найти упокоенье,

Средь тысяч страждущих теней?

Ночная мгла покрыла душу,

И жизнь, как день, прошла бесследно.

А ворон черный в небе кружит,

Как смерти знак, как знак последний.

Луна смертельными лучами,

Как беспощадными мечами,

В злом исступлении своем

Пытает Землю перед сном.

Последние слова артист пропел, закрыв очи, зловеще содрогаясь и как бы призывая восстать из гробов своих далеких предшественников — провинциальных трагиков середины девятнадцатого столетия.

Затем, утомленный собственным искусством, чтец уткнулся подбородком в кружевной грязноватый воротник, в течение некоторого времени, сквозь частокол ресниц, продолжая профессионально подглядывать за реакцией публики.

Публика же, как бы ошеломленная, раздавленная, расплюснутая выдающимся мастерством артиста, довольно долго, соблюдая некий тайный театральный регламент, провела в возвышенном молчании, а уж затем со всем неистовством хорошо поужинавших людей обрушила на триумфатора шквал аплодисментов.

— Да, — опять прошептал кто-то мне на ухо, — даже для зависшего в гамаке и отдувающегося после свинского обеда написано омерзительно. А читает бесподобно.

Зарывшись лицом в пахнущие морскими штормами Лидочкины волосы, я прошептал:

Безумную ночь в забытьи полупьяном,

Печальные звезды в разлитом вине

И дымку волос серебристо-стеклянных —

Я видел все это, иль чудится мне?

В забытьи…

— Я помню, — тихо сказала Лидочка и, посмотрев мне в глаза, продолжила:

…В забытьи полупьяном промчится

Образ Ваш, уже стертый годами.

Что прощается Богом — простится,

Только Богом, но только не Вами.

— Жак Превер. Вольный перевод, — сказал я, чувствуя, что надо было сказать совсем другое, а лучше вообще ничего не говорить…