Тринадцатый апостол

Мы ждали «чурок» со входа. Они появились из кухни и сразу начали стрелять. Ответить было нечем. Только вот Колян, Колюха, Колян, бля, брат! Ты меня не послушался. Ты — единственный, кто ствол взял. Кольк, братуха, в тебя с двух «калашей» в упор стреляли. И из «ТТ». Но ты все же этого усатого успел завалить, прямо в глаз!

У нас не было шансов. Один «ТТ» против трех стволов… Меня убило совсем не больно — что-то ударило в грудь, сначала под рубашкой потеплело, потом как-то холодно стало. Особенно в ногах холодно. Я все видел, видел, как нас убивали.

Сверху! Я все видел сверху! Как эти черные ублюдки ходили по кафешке, как добивали нас контрольными выстрелами в голову. Меня добивал Сурен. У него тряслись руки, он долго не мог снять пистолет с предохранителя, «черные» на него ругались и обзывали «сыкуном». На своем языке называли, но я почему-то понимал все. Но потом Сурен как-то справился. Он стрельнул мне в голову и попал как раз в пластину. Вы знаете, там, под потолком, я ничего не почувствовал. Мне не было больно…

Глумов по-строевому подошел к бару, опять взял коньяк, опять же влил все в пивную кружку и опрокинул содержимое в горло. Закусил лимончиком, продолжил:

— Из восьми человек скачковской бригады, попавшей под расстрел в «Царице Тамаре», выжил один Скачок. Нас сразу вызвали, как только началась стрельба, но застали мы одни трупы. Хозяин кафе — Сурен — сидел на кухне, у котлов, и рыдал. Все было в крови, все! Столики, барная стойка, пол. Лужи крови. Среди этого ада мы нашли живого человека. Но клянусь вам, когда мы зашли в кафе, Скачок не дышал, он был холодным как лед.

А вот и «скорая»… Интересно, как я нашел свое тело? Я его почувствовал? Нет, я просто откуда-то знаю, где мое тело, мне кто-то его показывает…

Подождите, это сколько же времени прошло? Ну не меньше года, это точно! Впрочем, когда такие мучения терпишь, и минута годом покажется. Ну вот и я! Интересно, как я в свое тело войду? И сколько мне времени отпущено? Так, потихонечку… Так, сестренка, не бойся, но сейчас я буду оживать.

Господи, как же мне больно!

Он ожил в «труповозке». Молоденькая медсестричка поправляла руку, выпавшую из-под окровавленной простыни, и вдруг закричала: «Пульс, пульс, он живой!»

Это очень странное ощущение — когда твоя душа отделяется от тела. Как в кино «Призрак». Или «Привидение»? Ты видишь свое тело как бы со стороны. Вернее — сверху. Словно под потолок тебя подвесили. И ничего не чувствуешь, только сожаление. Без злобы, без ненависти — только чувство горького сожаления. Ну вот так получилось, я умер. Рано умер, мог бы еще жить, что-то делать, кого-то любить…

Даже к тем, кто тебя убивает, злобы нет. Тебе только жалко своего тела, как-то неприятно смотреть, как стреляют в твое тело, как из него кровавые брызги летят.

Интересно, какой я сейчас со стороны? Видят ли меня братки, тела которых тоже лежат на полу, которым тоже стреляли в голову. Вон Колян, Гном, Рыбак лежат. Мертвые уже. А Глухарь еще жив, стонет. Ему очень больно, я это не чувствую, а как-то знаю. Все, умер Глухарь — вон от его тела облачко светлое отлетело. Эй, Глухарь, ты меня видишь? Нет, не видит меня Глухарь.

Висит он над своим телом. Ему, наверное, тоже сейчас очень жалко своего тела. В углу еще облачко светится. Э, да это тот «усатый». Главный он у них был, его Колян завалил. Почему-то у меня нет на него злобы… А, вот облачко поплыло. Че, братан, теперь вместе летать будем? Ты, случайно, не в курсе, что дальше будет? Эй, ты куда? Все, улетел…

А я? Я что, теперь постоянно здесь висеть буду? Может, попробовать полетать? Получается потихоньку. Слушайте, почему-то мне уже не так жалко своего тела, мне как-то легче.

А что там внизу творится? Пробуют «усатого» реанимировать, чего-то ему в вену вкалывают. Зря это вы, ребята, улетел ваш командир. Куда? А я знаю?..

Ой, наверное, сейчас узнаю, что-то меня вверх тянет. Если кино вспомнить, то сияние должно сейчас появиться. Все, я полетел, лечу, лечу…

Господи, как же темно вокруг. Где я? В космосе? А где звезды? Почему звезд нет? А, вон что-то светится. Все ближе… Свет! Какой прекрасный свет! Сияние! Я хочу этот свет! Я люблю его!!!

Но почему меня не пускают в этот свет? Почему?!! Да, я грешен, Господи, ну прости меня, прости!!!

Господи, спасибо тебе, что ты мне дал еще один шанс. Я грешен! Я очень грешен! Не знал я истины твоей, не знал я благости твоей, не знал я света твоего! Прости меня, грешного, покуда живу, буду искуплять грехи свои и молиться во славу твою…

Спасибо, Господи! Но… Всевышний, ну за что ты так со мной? Ну почему после смерти своей, ожив, Божьим Провидением, я вижу не папу с мамой, не друзей-корешков, не женщин любимых, а мента этого долбаного — Глумова? Что, Господи? Молчу, молчу…

Он лежал в реанимации, на больничной койке, весь забинтованный, как мумия. Я, признаться, даже и не думал получить с него показания. До этого Скачок принципиально не давал показаний — он ненавидел нас, ментов. Но в этот раз…

Петя Скачков «раскололся». Увидев меня, он, лебедь умирающий, заплакал. Расплакался, урод, и начал каяться. Я замотался писать. Он рассказал все, про все свои похождения: про рэкет, грабежи, «хулиганку»… Он очень торопился покаяться, он боялся умереть без покаяния.

Представьте меня, «шестерочника», который получает на руки полную «признанку» по «крутой» банде от ее главаря. Ну, давайте, трубите в фанфары!

Да, я видел этот коридор. Тьма, а в конце коридора — свет. Не земной, какой-то нереальный свет. Я умер, душа моя летит к Богу, на суд. Нет, стоп, я боюсь суда. Я ничего путного в жизни не сделал. Как я понимаю, если лечу я по этому коридору, значит, загробная жизнь все-таки есть…

Ой, как мне хреново! Господи, пожалей меня! Нет, ну за что эти муки? За что?!!