Тристания

Я плюхнулся на дно лодки и стал кашлять водой.

Голова была как в тумане, я не чувствовал, где у меня руки, а где ноги. Взглянув на черное небо, я вдруг вспомнил случай из детства: в тот день я так засмотрелся на солнце, что море показалось мне черным в желтую крапинку.

Темнота вышла из света.

Свет вышел из темноты.

Лодка врезалась в берег. Я увидел над собой лицо Лиз. Она пощупала мне лоб, словно проверяя, нет ли у меня жара, затем потрясла меня, точно пытаясь разбудить.

— Лиз, — заговорил я, — а куда ты подевала солнце?

Она рассмеялась; этот смех звучал как плач.

Лиз потрясла меня еще раз, но я не спал.

Я схватился за весло и уплыл на нем из крабового королевства.

По субботам мы отправляемся на работу позднее, чем в будни. Ближе к десяти утра я открываю дверь, и мы выходим на веранду, выкрашенную в оранжевый — цвет, который выбрала Ивонн.

Наша утренняя размолвка осталась в прошлом, и я опять чувствую гордость, шагая рядом с Ивонн. Ее волосы переливаются оттенками рыжего. В нарядных кожаных сапогах она выступает мимо раздетых осенью дворов, мимо теплящихся слабым светом окон, из которых сонно выглядывают дети.

На пол пути Ивонн поворачивается ко мне и спрашивает:

— Как думаешь, отцу понравились вчерашние цветы?

— Я думаю, ему нравится все, что сделано тобой.

— Я не делала цветов.

— Верно, это цветы сделали тебя.

— А рыбы и крючки — тебя, — говорит Ивонн и подмигивает.

— Да, так что берегись. Рядом с тобой — морское чудовище, — шутливо рычу я и корчу страшную гримасу.

Ивонн притворно вскрикивает и смеется. Затем вдруг спрашивает серьезным тоном:

— Как думаешь, ты еще долго будешь любить меня?

Я медлю с ответом.

— Может быть, до следующей весны, — говорю наконец и пытаюсь взять Ивонн за руку, но она прячет ее в карман.

Мы приходим в свой магазин, и я начинаю раскладывать на прилавках крючки и другие рыболовные снасти. На другой половине комнаты Ивонн расставляет цветы, и вскоре острый аромат лилий и гортензий растекается по всему помещению.

До следующей весны, — мысленно повторяет Ивонн. Она знает, что слова — это игра, но ведь в любой игре есть и правда. Ивонн смотрит на мужчину, который явился с другого конца света и теперь занимает другую половину комнаты; Ивонн ощущает запах рыбы, навечно впитавшийся в кожу мужчины: поначалу она терпеть не могла этот запах, но теперь он стал неотъемлемой частью дома. Ивонн хотела бы достойно ответить на слова мужчины, произнести такую колкость, от которой он немедленно опешит, и попросит прощения, и признается в вечной любви, которой она заслуживает… Но Ивонн не готова играть и язвить, она хочет просто быть собой и дать отдых своему сердцу.

Отдохнуть ее сердцу не удается: скрипит вход ная дверь, и в магазин входит пожилая дама, кожа которой будто бы сморщилась от долгого дождя.

— Доброе утро, милая моя, — здоровается дама, и Ивонн отвечает на ее приветствие, растягивая губы в улыбке.

Я смотрю на этих двух женщин, прислушиваюсь к ритму их беседы, напоминающему плеск волн, и мысленно переношусь на свой остров. Я снова на берегу, рядом с сыном.

Я учил сына плавать, но не понимал, в какой момент его нужно отпустить. Я учил его грести, разбираться в движениях воды, причудах ветра и планах рыб, но сын был слишком мал для этой науки. А может, слишком велик. Когда он плыл, его руки и ноги двигались в воде так неуклюже, что мне хотелось отвести взгляд: беспомощные конечности никак не могли сообразить, что относятся к одному и тому же телу. Я пытался помогать сыну, пытался научить его поднимать сети и сажать деревья, а сам смотрел в другую сторону, так что мальчик оставался один, с песком на ногах и с грязью на ладонях. Нужно было оттереть пальцы. Нужно было вымыть волосы и спрятать под одеяло любовь, которая шагает по красивой дорожке в сторону предательства.

Я помню выражения лица, все выражения лица своего сына.

Их нужно замазать.

Оранжевой краской.

Ивонн отпускает товар, отсчитывает сдачу и смотрит на меня, как на чужого.

Если бы я только мог переплыть океан вместе с нею.

Она узнала бы, как я неделями маялся на корабле, ползала бы вдоль стен каюты и мучилась тошнотой, как мучился я, теряя рассудок от боли.

Я говорил о кораблях. О крючках. О такелажных и прямых парусах, потому что в них я разбирался, потому что так было легче.

Почему же мне нет покоя нигде, почему тоска не покидает меня никогда? Почему в моих снах остров такой изумительно зеленый, а птицы пухлые, точно плоды на деревьях в конце лета?

Почему внутри так тесно и в то же время так пусто?

— Начинай есть, только потихоньку, — говорил корабельный кок человеку, потерпевшему крушение. — Не торопись.

Тот, кто ел слишком много, умирал.

Вечером мы закрываем магазин, возвращаемся домой и готовим ужин.

Я режу морковку на тонкие оранжевые солнышки, бросаю их в шипящий жир.

Женщина была такой одинокой.

Женщина была такой красивой.

Она несла печаль, точно воду в ведре, и мне захотелось забрать его у нее.

Не хочу больше быть частью этой картинки, хочу выгнать ее из своей головы; именно так я и поступил: сбежал и наклеил поверх яркую новую картинку любви, дарящую сочувствие.

Ивонн — это красное и зеленое, это бардак и порядок; она привязывает цветы друг к другу, а сама больше всего на свете желает оставаться свободной.

Сейчас она достает из тумбочки противень и подносит его к лицу. Всматривается, словно ребенок, который только что открыл глаза.

— Тут трещина, — говорит она и швыряет противень на стол.

Ночью эта фраза крутится в моей голове, и я не могу уснуть.

9 Тристан-да-Кунья, октябрь 1961 г.

Джон

Я не сплю. Не подпускаю сон к себе.

Луна сияет на небе, точно самосветящееся существо. Я приближаюсь к школе и заглядываю в окно.

Открываю дверь, прохожу в класс. Парты пустуют, стул учительницы пустует, карта свернута и дожидается ее взгляда.

Ее тут нет.

Я спускаюсь по тропе и вскоре вижу перед собой беленые стены церкви. Пробираюсь внутрь, и мой взгляд падает на орган, дремлющий на своем постаменте, пробегает по скамьям, на которых лежат молитвословы, похожие на перепутавших свои места богомольцев.

Она здесь?

Прячется в ризнице?

Она никогда не бывает в церкви.

Нужно идти дальше, в поселок, хотя мне страшно; нужно отыскать ее, потому что Берт не нашел. Он приплелся на картофельное поле один, сел возле хижины и повесил голову.

Настала ночь, земля словно бы поняла это и угомонилась, истории закончились. Мама велела спать, прижала меня к себе и стала баюкать; когда она наконец уснула, я медленно высвободился из ее объятий, выполз из хижины и оглянулся. Мамины волосы напоминали блестящую серебристую пряжу.

Подойдя к поселку, я в ужасе замираю на месте.

Дома пустые и темные, как пещеры. Свет горит только в одном окне, и это ее окно.

Что она делает за этим окном? Проверяет тетради, запивает мед горячей водой? Что она здесь делает, ведь в поселке опасно? Марта!