Тристания

Я повернул ключ в замке и переступил порог номера. Сел на туго застеленную кровать, взял со столика меню и принялся читать названия блюд. Мне непременно требовалось отвлечься, переключиться на что-то другое.

Поднеся к уху пластмассовую телефонную трубку, я набрал нужный номер и заказал еду, которая более всего напоминала бы мне о доме. О даме, — подумал я, и внезапно Тристан представился мне миражом, островом-призраком, который я видел только из иллюминатора корабля.

Само слово дом казалось таким же чужим, как странные названия блюд в меню.

Утром я собрал вещи, которые не отправил заранее на корабль, и выписался из гостиницы. Попросил администратора заказать такси, но, выйдя на улицу, не стал ждать машину, а пошел пешком.

— О, моряк, здравствуйте! Еще синих роз? — узнала меня продавщица.

Других посетителей в магазине не было, так что все ее внимание досталось мне. Я не знал, что делать с этим вниманием и как объяснить свое появление, ведь я и сам не понимал его причины.

Вскоре мгновение было упущено: дверь скрипнула, колокольчик звякнул, в зал вплыла дама — одна из тех, кто считает, что важнее ее в этом мире никого нет. Она хотела купить для своей дочери лилии. Дочке исполняется целых двадцать пять, но она у меня еще такая хорошенькая… Какие блеклые цвета, ну что за никудышный товар… — морщилась дама, но продавщица сохраняла тактичное молчание и цветы на прилавок не швыряла, а лишь смотрела на даму со своей кривоватой улыбкой, словно уже давно решила, что это выражение лица защитит ее от глупостей и горечи окружающего мира.

— Блеклые цветы достанутся блеклым покупателям, — произнесла она; а эта девушка за словом в карман не лезет, — подумал я.

Уходи сейчас же, — сказал я себе. — Уходи и не возвращайся.

А сам стоял на прежнем месте.

Дама расплатилась и пошла к двери. На пороге она обернулась и внимательно посмотрела на меня. Я попытался взглянуть на себя ее глазами: вихрастые волосы, обветренные мозолистые руки. Дотемна загоревшее лицо, которое на фоне бледных лиц местных жителей смотрелось как туча посреди безоблачного неба.

— Бывают же люди, — вздохнула продавщица, когда дама удалилась.

— Да, непростая у вас работа. — Я заговорщицки улыбнулся ей, а она улыбнулась в ответ.

— Но давайте к делу. Чем могу помочь? — спросила девушка и решительно опустила ладони на прилавок, а затем взглянула на меня с надеждой, что наш разговор продлится долго.

И все-таки я ухожу.

Собираю воедино ноги, руки, сердце, которое сошло с ума и тараторит на незнакомом языке. Тише, говорю я ему и закрываю за собой дверь магазина, оставляя за прилавком женщину, которую не могу забрать с собой. Пусть она и дальше наполняет темноту своих дней светом.

Сажусь в такси, потом заскакиваю в поезд. На соседних скамейках звучат разговоры других сердец на других языках. Их речь смешивается с грохотом колес, объявлениями машиниста и детским плачем. Почему ребенок раскричался? Потому что он такой маленький в этом огромном мире.

Звуки становятся то громче, то тише. За окном проносятся серые пейзажи: поля под моросящим дождем, еще поля, а вот одинокое дерево, устремленное к небу.

Появляются первые здания.

Поезд замедляет ход, машинист произносит название портового города.

Встаю и собираю свои вещи, бормочу извинения и чувствую, как в подмышках выступает пот. Уже возле дверей понимаю, что стоянка поезда вот-вот закончится: городские ритмы по-прежнему остаются для меня чужими.

Я всегда слишком тороплюсь или слишком медлю.

На выходе из вокзала снова беру такси и помогаю водителю ставить чемоданы в багажник.

Он называет меня сэром и удивляется моему поведению, но на Тристане никаких сэров нет и люди всегда помогают друг другу.

— В гавань, пожалуйста, — прошу я и устраиваюсь на заднем сиденье.

Водитель с любопытством смотрит в зеркало.

— Куда направляетесь? — интересуется он.

— В Кейптаун, — отвечаю я коротко, потому что не готов к подробному рассказу о Тристане — о лодках, овцах и горных склонах. Ого, далеко, — сказал бы он, — как вы там вообще выживаете? — спросил бы он, а я не готов объяснять, что выживать нам там и вправду непросто, как, впрочем, и им здесь, но в душе мы остаемся такими же, как они.

Мы молча доезжаем до ворот гавани.

На палубе корабля меня встречает знакомый капитан. Я пожимаю ему руку.

— Что, пора ехать домой? — спрашивает он, и я киваю: да-да, домой, раз остаться не осмелился.

Оказавшись в каюте, я устраиваюсь на жесткой койке. Закрываю глаза и мысленным взором вижу остров: вот он поднимается из моря, невероятный, будто пустынный оазис, и в то же время родной и знакомый.

Мой дом, самый уединенный уголок мира, место, где я никогда не чувствую себя одиноким.

Но до него еще надо доплыть по морю, похожему на огромную ванну с водой, перехлестывающей через края. Пересечь полземли с севера на юг, миновать неспешные конские широты, где в былые времена экипажи парусных судов теряли разум, оставить позади пояс западных ветров с неугомонными, точно стайка озорных детей, водами. Переживать дни за днями, недели за неделями, маяться бездельем и заполнять пустоту, поедая галеты и перечитывая давно знакомые книги. Поднимать с пола упавшие вещи только для того, чтобы волны снова их роняли. Роняют они и меня, хотя обычно мне нипочем даже самые сильные штормы; обычно мой желудок крепче железа, но в этом плавании моряк из меня никудышный.

Я сижу в своей каюте и изнемогаю.

Лежу без сна и костями ощущаю море, ощущаю волны, которые бьются о далекий берег острова — круглого, но не идеально круглого. Мне и не хочется ничего идеального, мне требуется лишь ветер, сочащийся через окна и двери, и по мере того как эта потребность крепнет, странный язык моего сердца начинает улетучиваться.

Однажды утром я просыпаюсь и чувствую, что воздух изменился. Он другой уже здесь, в запертой каюте; я выхожу на палубу, делаю жадный вдох и вижу в небе буревестников, прионов, чаек, слышу их крики. Прикладываю ладонь козырьком ко лбу и вскоре замечаю гору. В своей туманной мантии она похожа на усталого принца.

Накрахмаленные простыни, обслуживание в каюте. Все это позади.

Но ожидание еще не закончилось.

Судно встает на якорь вблизи водорослевого пояса — на границе моего дома, которую кораблю не пересечь. Остается только терпеть, остается надеяться, что ветер вскоре утихнет или сменит направление и что пенные буруны, которые хотят отдалить меня от семьи, смилостивятся над нами.

Проходит час, три часа, много часов. Наконец на берегу начинается знакомая суета. Мужчины садятся в лодку и пускаются в путь. Они поднимают паруса, хотя риск, что суденышко слишком разгонится и их унесет в открытое море, очень велик, — но моряки вовремя опускают паруса, гребут на веслах так, как умеют только они, выкрикивают мне приветствия так, как умеют только они. Когда лодка подплывает к кораблю, я кричу им в ответ.