Триумф и прах

– Не может быть! – успокаивала я. – Каприс верно пошутила или намерена тебя подразнить.

– Нет! Вчера она отправила ему письмо, предлагая встречу, но не простую встречу.

Измученные слезами глаза Летиции переполняла соленая влага.

– Откуда тебе известно о письме?

– Она хвасталась, что написала Джеймсу, а затем дала почитать его ответ.

Летиция подняла подушку и протянула мне конверт, весь помятый и влажный от слез. Я взглянула ей в глаза, выражая сомнение и нерешительность. Читать чужие письма – дурной тон, но любопытство затуманивало рассудок. Мне представилось, там обнаружится хоть малая доля романтизма, которую, возможно, Джеймс Кемелли прячет от посторонних глаз, не желая растрачиваться попусту, чтобы потом с чувством выполненного долга купать возлюбленную в море томительных страстей. Эта мысль подкупила меня, и я, вскрыв конверт, прочла.

« В полночь приходи на веранду. Я спущусь.

Джеймс Кемелли. »

Не обнаружив любовного признания, я испытала искреннее разочарование, а Летиция снова залилась слезами.

– Теперь ты убедилась?! – не унималась она. – Боже! Как мне всё это пережить?!

В письме и не пахло чуткой романтикой, которую я жаждала там отыскать, но оно даровало мне точный способ утешить Летицию, ибо раннее не знала, как это лучше сделать.

– Так ведь здесь нет ничего такого, что указывало бы на его любовь к Каприс или на то, о чем подозреваешь ты! Смею предположить, они всего лишь совершили вместе прогулку.

– Нет, Белла! Я застала её в спальне. Она одела чёрное платье и спустилась во двор, а вернулась только на рассвете. Эту злосчастную ночь они провели вместе!

Рыдая с новой силой, Летиция бросилась лицом в подушку. Я изумилась, начиная понимать, что тень женщины, увиденная мной ночью, принадлежала Каприс, и, как выяснилось, любовницей обзавелся не Уильям Кемелли, а его сын…

При всем своем изрядном потрясении, обоснованном далеко не благородными поступками Джеймса, полного интереса к нему я не потеряла. Мне хотелось разобраться, что обе сестры разглядели в нём такого, что ускользнуло от моих глаз? И почему Каприс скрывала шею за материей палантина?

5.

Вечером мы прогуливались на холмах. Угнетающая духота парила над землёй, создавая ауру пустынного зноя. Тётя Адалия полностью оправилась от того неприятного ужина и неустанно чирикала бог весть о чем с Агостиной Медичи. Они шли быстрым шагом, словно торопились навстречу заветным мечтам, и в виду своей хромоты я не поспевала за ними. Бросив затею их догнать, я живо вертела головой, осматривая усадьбу с щепетильной любознательностью. На безоблачном небе догуливало заходящее солнце, укутываясь в рубиновые оттенки, а холмистые поляны, зелёным ковром сбегающие от горизонта к плантациям, неистово умиляли взор. Меня ослепляло упоение Италией! На её холмах, узких улочках города, в шумной суете Рима, забывшей о революциях и войнах, так долго терзающих угнетенный народ, я чувствовала себя чужестранкой, но в то же время переживала безудержную любовь к Италии, зная, что в моей крови течёт спокойствие итальянских вершин и буйство горных рек; зная, что именно Италия – моя единственная Родина и Родина всех тех, кто был мне очень дорог; зная, что нигде не обрету большего покоя, чем на землях плантаций, одаривающих щедрыми плодами возделанных почв. Та любовь к Италии жила в самых отдаленных уголках моей хладнокровной души, и всякий раз, когда возвращалась сюда, она, точно Христово воскресение, поднималась всё выше и дарила радость и успокоение.

Опьяненная тем чувством, я не сразу различила позади топот скачущей лошади, а когда всё же вернула себе ясность мысли, обернулась и увидела Джеймса Кемелли. Стегая лошадь, он стремительно направлялся ко мне.

– Вы не силитесь скрывать хромоту, – мягко отозвался он, приблизившись, – так намного лучше!

Меня злило повышенное внимание к увечью моего детства, и было бы куда полезней, если б о нем не забывали Агостина и тётя Адалия, тогда бы я не плелась позади и сумела бы избежать того разговора. Пожалуй, Кемелли был единственным человеком, которого занимали чужие беды.

– С вашей стороны весьма странно заметить это и не заметить противоречия самому себе, – с улыбкой съязвила я.

Приторное лицо Джеймса выдавало заинтересованность.

– Продолжайте.

– Вы утверждали недавно, что не видите смысла в мелочах. А сами только и делаете, что ищите их в окружающем мире.

– Ничего подобного. Я попросту положил начало беседе, которая не имела бы и минуты развития, скажи я о чудесной погоде вместо вашей хромой ноги.

Слегка обескураженная речью, я замолчала. Джеймс спрыгнул с седла и взял поводья в руки. Мне вспомнились ярые возмущения Терезы в адрес лошади. Это был вороной конь фризской породы, достойный необъятного восхищения. Струясь черным гладким шелком, ровная шерстка отливала на солнце потрясающим блеском, а густая волнистая грива и такой же густоты смоляной хвост едва не касались земли. Он был бесподобен! Если не считать бельма на чёрном глазу.

– Не хотите прокатиться?

– Как вы себе это представляете? Мне порой ходить сложно, не то что скакать верхом на лошади.

Джеймс издал незначительный тихий смешок.

– Леонардо да Винчи страдал дисплексией, но это не помешало ему написать «Джоконду».

Размышляя над словами Джеймса, я посмотрела вперед, где за ближайшим холмом почти скрылись тётя Адалия и синьора Агостина. Мной обуревало желание воспользоваться предложением Кемелли, но угадывая, как отнесутся обе семьи к моей дружбе с отродьем преисподней, не говоря уже о Летиции, изнемогающей от любви к Джеймсу, я сочла нужным отказать своим желаниям.

– Наверно, вы назовёте меня безвольной, но я не Леонардо да Винчи…

Уголки его бескровного рта медленно поползли вверх: отвратительная гримаса насмешки на лице Джеймса Кемелли несопоставима ни с чем!

– Очень зря, – сказал он и, подскочив на лошадь, вскоре затерялся за горизонтом.

Я вспомнила о Каприс. Её демонстративное рвение насолить сестре пугало жестокостью проявления. Она обходилась с Летицией, как сварливая вредная хозяйка, не желающая считаться с правами прислуги. В ней не было никакой тяги к искусству, наукам или поэзии, которая практически всем прививалась с детства; отсутствовало в ней и стремление к независимости положения, совсем наоборот – она томилась ожиданием момента, когда какой-то иностранный франт попросит её руки, и она с головой окунется в почётные круга светского общества, начнёт устраивать вечера и званные обеды. Стараясь убедить всех вокруг какой достопочтенной и заботливой матерью станет, она с экспансивностью няни кидалась к детям Летиции, но, наглядно видя, как те обременены её присутствием, заливалась от досады пунцовой краской, говоря, как дурно воспитаны Орландо и Лукреция, лишенные усидчивости и хороших манер. Она забывала, что сама росла вздорной бесшабашной девицей, и мало что изменилось по достижении совершеннолетия. Изнемогая от тщеславия, она всегда старалась привлечь к себе внимание окружения, кипятясь от ревностного самолюбия, когда внимания удостаивали Летицию, которая отнюдь – была целомудренной и застенчивой девушкой, и вспышки гнева, не свойственные кроткому её нраву, отражали степень небывалых чувств к Джеймсу Кемелли. Возможно, это была первая невинная любовь, ради которой часто подумывают расстаться с жизнью, но спустя годы подобные мысли выглядят смехотворными и детскими. Я полагала, что вскоре Летицию отпустят чары духовной любви… Меня мучил вопрос, почему Джеймс не отвечал Летиции взаимностью или на худой конец не подарил ей один из своих холодных ответов в коротком письме? Почему написал Каприс, если со стороны Летиция располагала большими достоинствами? Мужские начала также темны для женских, как яркий солнечный свет для незрячего путника. Их зарево ощутимо, но непредсказуемо, их можно принять, но не постичь силой женского представления.

Однако, ещё большей интригой веяло от поведения Каприс за столом у Медичи. Она была сама не своя, закрывая на тысячу замков некую тайну, известную только ей, и тот страх, что о тайне прознают все на свете, испепелял её существо. Она не снимала палантин ни дома, ни на улице, когда выходила на прогулки. Мои домыслы становились один кошмарнее другого, но правда оказалась страшнее моих предположений…

6.

Со второй половины дня и до позднего вечера семья Гвидиче собирала виноград на плантации. Закончив полевые работы, я расположилась с Терезой на веранде. Теплый день подходил к завершению, и отсутствие духоты приносило наслаждение.

– А ты давно служишь дому Кемелли? – спросила я Терезу, которая отбирала виноград на выделку вина.

– Давно, caro. Я помню Джеймса ещё мальчишкой, – Тереза мечтательно обнажила зубы. – Он был озорным и непослушным. Тянул у отца табак из табакерки, всё ломал и топтал палисадники. Я всегда говорила, Уильям был слишком строг с ним, вот Джеймс и стал таким, каким его свет видит. Ты уже слышала, как Джеймс играет на скрипке?

– Нет, а он играет?

Тереза издала удивленный возглас восхищения.

– Ничего подобного мои уши никогда не слышали! Он делает это утром, на рассвете, когда синьор Уильям уезжает по делам.

– Но почему? Отец против музыки?

– Разумеется. Уильям – почитаемый адвокат в Лондоне, считает, что заниматься такой чепухой ему не по статусу. К тому же он готовится передать дела сыну, потому Джеймс работает в его прославленной конторе начинающим адвокатом. Как мне кажется, там у моего бедного мальчика ничего не клеится.

– С чего ты взяла?

– Уильям недоволен им, – Тереза поджала наливные губы. – Бедный мальчишка! Ах, как бесподобно он владеет скрипкой!