Троцкий. Книга 1
Шрифт:
Борьба за «культурничество» не могла идти успешно без широкой поддержки интеллигенции. А она, повторюсь, в основной массе встретила Октябрь враждебно. Многие по убеждению примкнули к лагерю белых и разделили их трагическую судьбу. Сотни тысяч испили до дна горькую чашу политической эмиграции. Оставшиеся назывались подозрительно-насмешливо – «спецами» и были низведены в значительной своей части до простых исполнителей воли партийных функционеров, часто невежественных, но воинственно нетерпимых.
И хотя в окружении Ленина было много весьма интеллигентных людей, но на более низких уровнях господствовали революционные «выдвиженцы», малообразованные революционеры «из народа». Уровень их политической, нравственной, да и вообще духовной культуры был, как правило, довольно низким. По крайней мере в первое десятилетие Советской власти слова «интеллигент», «интеллигенция» (прибавлялось «гнилая») часто употреблялись как уничижительные. На протяжении
Несмотря на победу в Гражданской войне, положение Советской России не было прочным. Кроме внешней угрозы, внутренних бунтов и брожений, большевистские руководители видели угрозу строю и со стороны творческой интеллигенции. В известном теперь письме Ленина к наркому юстиции РСФСР Крыленко содержится зловещий совет: законодательно оформить высылку за рубеж «неразоружившейся» интеллигенции, которой вменялась в вину антисоветская агитация. Сегодня мы знаем, что на основании решения Политбюро от 8 июня 1922 года, закрепленного постановлением ВЦИК 10 августа того же года, предписывалось выслать за рубеж «враждебные интеллигентские группировки». Составлением и утверждением списков высылаемых руководила комиссия в составе Л. Каменева, Д. Курского, И. Уншлихта. По некоторым данным, было выслано около 200 человек. Списки в архивах пока не разысканы.
Вот как вспоминает об этом времени один из изгоев, оказавшихся за стенами отечества не по своей воле, Николай Александрович Бердяев.
Описывая свои аресты и в конце концов высылку (хотя, по словам философа, он вел с коммунизмом «не политическую, а духовную борьбу»), Бердяев делает вывод: «В стихии большевистской революции и в ее созиданиях еще больше, чем в ее разрушениях, я очень скоро почувствовал опасность, которой подвергается духовная культура. Революция не щадила творцов духовной культуры, относилась подозрительно и враждебно к духовным ценностям. Любопытно, что когда нужно было зарегистрировать Всероссийский Союз писателей, то не оказалось такой отрасли труда, к которой можно было бы причислить труд писателя. Союз писателей был зарегистрирован по категории типографских рабочих… Миросозерцание, под символикой которого протекала революция, не только не признавало существование духа и духовной активности, но и рассматривало дух, как препятствие для осуществления коммунистического строя, как контрреволюцию. Русский культурный ренессанс начала XX века революция низвергла, прервала его традицию»{107}.
Бердяев вспоминал, что после условного наказания за свои идейные убеждения он был отпущен. «Лето 22-го года мы провели в Звенигородском уезде, в Барвихе, в очаровательном месте на берегу Москва-реки, около Архангельского Юсуповых, где в то время жил Троцкий… Однажды я поехал на один день в Москву. И именно в эту ночь, единственную за все лето, когда я ночевал в нашей московской квартире, явились с обыском и арестовали меня. Я опять был отвезен в тюрьму Чеки, переименованную в Гепеу. Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР, я буду расстрелян… Это была странная мера, которая потом уже не повторялась. Я был выслан из своей родины не по политическим, а по идеологическим причинам. Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска. Я не хотел эмигрировать и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться»{108}. Через несколько недель на палубе парохода, отходившего в Германию, стояли, вглядываясь в удаляющийся навсегда родной берег, Николай Бердяев, Питирим Сорокин, Федор Степун, Николай Лосский, другие деятели русской культуры и мысли. Одних высылали, другие уехали сами. Только одних известных писателей за рубежом оказалось – легион… А. Аверченко, М. Алданов, К. Бальмонт, П. Боборыкин, И. Бунин, З. Гиппиус, В. Крымов, А. Куприн, Д. Мережковский, Б. Савинков, Игорь Северянин, А. Толстой, Н. Тэффи, Д. Философов, Саша Черный, Л. Шестов и многие другие рассеялись по белу свету. Бердяев написал горькие и жестокие, как приговор, строки: «Русская революция была… концом русской интеллигенции… В русском коммунизме воля к могуществу оказалась сильнее воли к свободе»{109}. Трагична и горька судьба революции, которая боится духовной мощи своих соотечественников…
Объясняя мотивы решения советского руководства о насильственной высылке деятелей культуры за рубеж, Л. Троцкий в своей беседе с иностранными корреспондентами убежденно говорил: «В случае новых военных осложнений… все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врагов, и мы предпочли сами в спокойный период выслать их заблаговременно, и я выражаю надежду,
что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность»{110}.«Гуманность» большевиков была жестокой. Но в неприятии социалистической революции большевистские лидеры увидели лишь опасность, а не пророческое предупреждение. Троцкий, как всегда, когда речь шла о главном деле его жизни, был категоричен: «Быть вне революции – значит быть в эмиграции»{111}. Весной 1918 года Горький встретился с наркомом просвещения Луначарским в присутствии ряда деятелей культуры: они попросили дать возможность им самим создавать свои союзы и общества и руководить собой «без вмешательства политики». Луначарский ответил в духе линии ЦК партии: «Мы были против политического Учредительного собрания, тем более мы против Учредительного собрания в области искусств»{112}. Заявление красноречивое. Как мы знаем, никаких «учредительных собраний» в области культуры не будет, за исключением санкционированных милостиво свыше и находящихся под недремлющим оком Агитпропа ЦК.
Выброшенные за околицу отечества деятели культуры страшно страдали физически и морально. Немало погибло. Лишь некоторые смогли уберечь и развить свой талант. Многие протестовали, ставя свои подписи под различными манифестами и заявлениями, осуждающими большевизм. Так, 25 марта 1925 года на Монмартре в Париже было создано Бюро временного русского комитета национального объединения. В первом воззвании к россиянам, оказавшимся за рубежом, в частности, говорилось: «…задачами объединения поставлены: продолжение борьбы с большевиками всеми способами, считая в том числе и вооруженную борьбу…» Среди подписей под воззванием имена И.А. Бунина, А.И. Куприна, В.Л. Бурцева, П.Б. Струве, других деятелей культуры{113}.
В своем обращении к русскому народу «Настал час» Н. Чайковский, Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Злобин и другие упрекали его за то, что «он поверил в социальное чудо – утверждение равенства среди людей через насильственное международное господство одного класса». Этим, утверждали деятели культуры, народ «опозорил свою честь». Поругание святынь, посрамление духовности, моральный разврат и все это – лишь «за кровавый призрак владычества одного класса над всем миром»{114}. Крик души этих людей мало что мог изменить. Кроме того, за рубежом действовала агентура карательных органов пролетарского государства. Поэтому на стол большевистских лидеров, в том числе и Троцкого, регулярно поступали и такого рода документы. Пока для информации и размышлений…
Что касается отношения к церкви, то здесь на место размышлений пришли действия. Троцкий, как и все большевистское руководство, считал церковь, религию ярым врагом Советской власти и новой культуры. Выступая 17 июля 1924 года на совещании клубных работников с речью «Ленинизм и рабочие клубы», Троцкий, обосновывая необходимость усиления антирелигиозной пропаганды, в то же время утверждал, что для ликвидации религии допустимы и другие методы. «В антирелигиозной борьбе, – уверенно говорил он, – периоды открытой лобовой атаки сменяются периодами блокады, сапы, обходных движений. В общем и целом мы именно в такой период сейчас и вошли, но это не значит, что мы в дальнейшем еще не перейдем снова к атаке развернутым фронтом. Нужно только подготовить ее…» Далее Троцкий вопрошает:
– Наша атака на религию была законна или незаконна?
И отвечает:
– Законна.
Спрашивает сам себя:
– Дала она результаты?
– Дала…{115}
Действительно, «атака» на религию была массированной и затяжной, но самое ужасное в ней – «охота» на ее жрецов – священников. Эта «охота» началась после ленинской записки, продиктованной им по телефону М. Володичевой 19 марта 1922 года. Напомню: был страшный голод, охвативший Советскую Россию. И на основании декрета ВЦИК от 23 февраля 1922 года в городах страны началось насильственное изъятие церковных ценностей в фонд помощи голодающим. В городе Шуе верующие воспротивились реквизиции. Были вызваны войсковые подразделения. Произошел кровавый конфликт, погибли люди. Ленин отреагировал в высшей степени жестоко. Приведу некоторые тезисы из этого пространного документа.
«Строго секретно. Просьба ни в каком
случае копий не снимать, а каждому члену
Политбюро (тов. Калинину тоже) делать
свои заметки на своем документе.
Ленин .
Тов. Молотову для членов Политбюро.
По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим планом борьбы в данном направлении. Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта (1922 г. – Д.В. ), то поэтому изложу свои соображения письменно… Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления…