Трое и сын

— Не сердись, — приласкалась к ней подруга. — Честное слово, я ведь тебя не хотела обидеть!

— Я знаю. Я на тебя не обижаюсь. Мне самой вспомнить о себе, какою я была, тяжело.

— Теперь ты другая, — подтвердила Валентина. — Ты так быстро переменилась.

После некоторого неловкого молчания подруги оправились, и им стало снова, как раньше, легко и просто друг с дружкой. Но неугомонная Валентина не выдержала и спросила о том, что, видимо, ее все время томило:

— Ты теперь, Мурочка, конечно, не сглупишь, не допустишь, чтоб ребенок?..

— Почему? — резко повернулась к ней Мария. — Нет, я непременно хочу, чтоб был ребенок. Непременно!

— Но ведь...

— Хочу!.. Я, может быть, из-за этого и жизнь свою по-новому устроила! Из-за ребенка!

— У тебя ведь был и ты знаешь, какая это тяжесть... — осторожно возразила Валентина.

— Это радость! Слышишь! Радость иметь ребенка! Вот ты сама ничего не понимаешь, хотя всегда суешься учить и наставлять меня. Ребенок — это...

Мария задохнулась от наплыва чувств... И горечь, и тоска, и вместе с тем неуловимое чувство превосходства над подругой душили ее. А слов нехватало, слов, настоящих, убедительных слов не было.

И снова Валентина спохватилась и кинулась успокаивать се.

— Ну, да, конечно. Я не спорю. Если у тебя такая потребность... Это понятно...

— Нет, — овладев собою и покачав головой, возразила Мария, — ты все-таки по-настоящему всего не понимаешь. И мне трудно тебе рассказать, объяснить. Мне трудно...

Оставшись одна, Мария не могла успокоиться. Разговор с Валентиной пробудил в ней тревожные и досадные мысли. Она стала думать. Упорно, настойчиво.

Вот был у нее Вовка, ребенок. Умер и вышло так, что его смерть как будто развязала ей руки, сняла с ее души некую тяжесть, мешавшую стать по-настоящему, прочно и насовсем женою Александра Евгеньевича. Ведь именно так, да, да! Это так выходит: Вовка мешал, при Вовке она не находила в себе сил построить свою жизнь так, как она построена теперь. Ведь все время, все время где-то гнездилось сознание, что Вовка будет как-то стоять между нею и Александром Евгеньевичем. Будет стоять и воскрешать прошлое, вызывать из забвения Николая, первую страсть, первое чувство.

Мария хрустнула пальцами. О, бедный Вовка! Так вспоминать о нем, так думать о нем! Как это тяжело!..

Мысли наползали на Марию. Томили ее, мучили. И ей казалось, что они раздавят ее. Но это только так казалось. Ибо, оттолкнувшись от Вовки, от воспоминаний о нем, она вспомнила о жизни сегодня. Вспомнила об Александре Евгеньевиче. И радость помимо ее воли просочилась в ее сердце.

Александр! Саша! Это не только муж. Не только любимый человек. С ним в ее жизнь пришло новое. С ним ее жизнь стала полнее и ярче. Это он толкнул ее в работу, которая стала с некоторой поры заслонять то личное, чем она раньше бывала заполнена целиком. Это он показал ей иную, настоящую дорогу. Он — товарищ. С ним легко. Ему можно рассказать о своих тревогах и сомнениях, и он все поймет, все разъяснит... И пусть, пусть, если Вовка (ах, как сердце сжимается жалостно!) мог помешать ей всем сердцем подойти к Александру, пусть будет благом то, что совершилось...

Мысли наплывали на Марию, сменялись, кипели в ней. И горящие глаза ее были сухи...

33.

Но настал день, когда Мария, взяв крепкую руку Александра Евгеньевича, сжала ее и, заглянув в его глаза, тихо сказала:

— Понимаешь, я кажется стану матерью...

И в глазах мужчины вспыхнула и запылала радость. И Мария, согреваясь этой радостью, поняла: вот теперь, наконец, наступит настоящее, самое настоящее.

— Мой ребенок! — полушопотом произнес Александр Евгеньевич. — Наш ребенок!

— Наш ребенок! — повторила за ним Мария и радостно заплакала...