Трое из навигацкой школы

Он поднырнул под колючую крону, продрался через сухие ветки и неожиданно очутился на липовой аллее. Куда: направо, налево? Он пошел направо к фонтану, освещенному слабым светом фонаря.

— Чей это фонтан? Чей фонарь? Если мне не изменяет память, у фонтана сходятся все аллеи, — сказал Алексей вслух и тут же спрятал лицо в охапку травы.

По ту сторону фонтана стояли люди, и одежда их была не белого цвета, их было трое. Казалось, никуда они не торопятся, никого не ждут, стоят неподвижно, молча, как духи.

Вот один из них медленно подошел к фонтану, наклонился и стал пить воду, тонкой струйкою бьющую из трубки. Потом распрямился, отер рукавом губы и, закинув голову, посмотрел на луну выпуклыми тусклыми глазами. Алешины руки сами собой разжались, и, слабо охнув, он повалился на охапку пустырника.

Сомнений не было. Этот бородатый, худой, медленный в движениях человек был не кто иной, как штык-юнкер Котов.

21

Саша стоял в тени собора Святого Исаакия и всматривался в прохожих. Он знал обыкновение Лукьяна Петровича прогуливаться вечерком в хорошую погоду и надеялся встретить его, успокоить, а также напомнить об обещании похлопотать об аудиенции у вице-канцлера.

Прошедший день был не по-осеннему жарок, и теперь прогретые камни собора дарили прохладному вечеру свое тепло. Огромный, немосковского толку собор возвышался над площадью, как опаленный в борьбе с неприятелем корабль. Когда-то били на его башне куранты с музыкой. Государь Петр купил эти часы в Амстердаме и очень гордился этой покупкой. Со временем собор обветшал, и для укрепления стен к нему пристроили крытые деревянные галереи. Лучше бы не укрепляли соборные стены, потому что случилась гроза, рядом в дерево ударила молния, и из-за этой самой галереи случился великий пожар. Дотла сгорели стропила, перегородки, кровля и амстердамские часы с курантами. Собор поправили, покрыли медными листами крышу, но и по сию пору видны кое-где следы пожара, а главное, собор онемел, у казны не было ни денег, ни охоты покупать в Амстердаме новые часы. Да и зачем считать время? Пусть себе течет… Его не остановить.

Однако не идет Лукьян Петрович. Саша еще раз обошел вокруг собора, и вдруг крик:

— Белов!

Господи, неужели это Ягупов? Саша настолько привык видеть этого матерого преображенца в поношенном мундире и сивых скособоченных сапогах, что не сразу признал его в разодетом самодовольном франте. Ягупов был роскошен. Ярко-красный кафтан, горчичного цвета камзол с золотыми галунами. Пышное, заколотое брошью жабо кокетливо пенилось вокруг могучей шеи. Он был пьян, благодушен и разговорчив.

— Женюсь, братец! Хорошо, а? И посмотри, каков я на вид! — Крепкий удар по плечу заставил Сашу слегка присесть.

— Очень рад. Поздравляю.

— Угадай, кто моя невеста? Фея северной столицы, очаровательная амазонка Елена Николаевна. — Второй удар пришелся по спине и вернул Саше прямое положение тела: — А ты что пасмурный такой? Опять крест надо в крепость передать? Это мы мигом!

— Нет, что вы? Благодарю вас. И не надо об этом так громко.

— Да плевать я хотел на всех любопытных! Пусть слушают. У меня Леночка согласие дала. О-го-го! — закричал он вдруг на всю площадь, захохотал, утирая выступившие от смеха слезы огромным, атласным футляром. — Надька вот только хворает. Я ведь от нее письмо получил. Не письмо, записочку передали верные люди. Застудили ей легкие в крепости. У них там сыро, холодно, мышей полно. И в ссылке, думаю, не лучше. — Ягупов скрипнул зубами. — Я сегодня этого пакостника встретил, курляндца. Ходит гоголем, мундир внакидку. У него, вишь, шпагой плечо проткнуто. Всем и каждому болтает, что дрался на дуэли и заколол обидчика. Я думаю — врет. Этакого труса на дуэль надо связанным вести, а то и на руках волочить, он будет в обмороке и в мокрых штанах.

— Это вы о ком? — насторожился Саша.

— Да Бергер… Сущая каналья! Где-то болтался в последнее время, видно его не было, а теперь, дерьмо, опять всплыл.

«Бергер… приехал, значит. Отлежался в охотничьем особняке, пережил бурю и явился. А что за этим последует? Незамедлительный вызов к Лестоку… вот что последует…»

— Белов, ты что молчишь-то? — Саша почувствовал, что Ягупов трясет его за плечо. — Я говорю, Васька Лядащев о тебе справлялся, мол, давно ли видел… и все такое. Это не к добру, когда Ваське кто-то нужен. Человек-то он неплохой. Да мы все хорошие, откуда только подлецы берутся? Ты к Ваське не ходи. Ну его к черту…

— Да, да, конечно… Прощайте, Ягупов. Извините, очень тороплюсь. — И Саша чуть ли не бегом поспешил домой, как он мысленно называл жилище Друбарева.

Только бы старика не взяли… Драгуны вполне могли потребовать его к ответу за отсутствие постояльца, и хоть известил его Саша запиской о месте своего пребывания, старик, святая душа, ни за что не откроет на допросе этой тайны. И вообще, как могла прийти ему в голову эта шальная, подлая мысль — уехать к Никите на целых три дня и подставить под удар Друбарева?

К счастью, Сашины страхи были напрасны, в доме на Малой Морской царили тишина и покой. В гостях у Лукьяна Петровича был Замятин. Старики сидели в большой горнице за столом, заваленным бумагой, перьями. Бутылочка с чернилами была уже наполовину опорожнена. Видно, старики не теряли времени даром.

— Сашенька, как хорошо, что ты наведался! — обрадовался Друбарев. — Мы тут послание от твоего имени составляем.

— Ага, депешу, — подтвердил Замятин.

Он как всегда был значителен и громогласен, но легкое смущение, какая-то суматошность проскальзывали в его поведении. То перья начнет чинить — бросит, то съемы схватит, чтоб снять нагар со свечей, хоть в этом нет никакой необходимости.

— Какое послание, какую депешу? — не понял Саша.

— Их сиятельству вице-канцлеру. Вот смотри. Здесь разные варьянты. Выбери, какой понравится.

«Всемилостивейшее сиятельство! — начал читать Саша. — С глубочайшим, преисполнившим сердце холопа вашего благоговением и, ощущая крайнее смущение и слабость в телесах, исспрашиваю — благоволите холопа вашего…» Нет, это не подойдет.

— Вот эту почитай. — Замятин протянул следующую бумагу. «Всемилостивейший князь и сиятельство! Издревле верный холоп ваш с великим обрадованием, стараясь показать сиятельству вашему истинное свое почтение и любовь, которое всегда к вам имел, дерзнул из глубины сердца своего припасть к ногам вашим. Прилежно стараюсь и тщусь довести до вашего сведения, что я наг и бос, сир и убог…»

— Это совсем невозможно, — взмолился Саша. — Я вовсе не сир, не убог!

— Надо почтительно, Сашенька, — сказал Друбарев, укоризненно покачав головой.

Саша вдруг разозлился.

— Да разве с таким письмом получишь скоро аудиенцию? Читать противно.

Замятин запыхтел, стол под ним заходил ходуном.

— Я про тебя говорил кой-кому, — сказал он, стараясь не смотреть на молодого человека. — И этот кой-кто посоветовал написать объяснительное письмо. И чтоб как подобает, с подробностями! А что я еще могу? Я человек маленький, — видно, трудно дались Замятину эти уничижительные слова, и чтоб скрыть неловкость, он добавил ворчливо: — Юность, прости господи… Все ей просто. А каково мне объяснить, что мальчик-курсант желает встретиться с вице-канцлером? И зачем ему сия встреча?

— А затем, — вскипел Саша, — что меня сегодня опять на допрос поволокут.

— Какой допрос? — Иван Львович всем корпусом повернулся к Друбареву, но тот опустил глаза и ничего не ответил.

— И вообще, — продолжал Саша, — не вовремя мы затеяли эту писанину. Все сжечь и немедля, Марфа Ивановна, голубушка, растопите печь!

Голос Саши звучал так уверенно, что ни у кого и мысли не возникло ослушаться. Друбарев поспешно унес в свою комнату письменные принадлежности, Иван Львович свалил в корзину черновики бесполезных посланий и депеш, а Марфа Ивановна ловко свернула их в жгуты, чтобы использовать в качестве растопки.