Трое на прогулке

– Полегче на поворотах! – закричал Джордж. – Полегче! Не забывайте, я ведь тоже еду.

– Идея! – воскликнул Гаррис. – Велопробег! Путешествие на велосипедах!

Лицо Джорджа выражало колебания.

– Когда едешь на велосипеде, то дорога всегда идет в гору, – сказал он. – И ветер дует в лицо.

– Но бывают и спуски, и попутный ветер, – сказал Гаррис.

– Что-то я этого не замечал, – возразил Джордж.

– Лучше велосипеда ничего не придумаешь, – убеждал Гаррис.

Я был склонен разделить его восторги.

– И я вам скажу, куда мы отправимся, – продолжал он, – в Шварцвальд.

– Но это же сплошной подъем! – воскликнул Джордж.

– Не совсем, – возразил Гаррис, – скажем, на две трети. И вы забываете об одном.

Он опасливо огляделся и зашептал.

– В горы проложена железная колея, а по ней ходят такие вагончики с зубчатыми колесиками…

Тут отворилась дверь и появилась миссис Гаррис. Она сказала, что Этельберта уже надевает шляпку, а Мюриэль, так нас и не дождавшись, представила публике «Сумасшедшее чаепитие».

– Клуб, завтра, четыре, – прошипел мне на ухо Гаррис, я передал информацию Джорджу, и мы пошли наверх.

Глава II

Деликатное дело. – Что могла бы сказать Этельберта. – Что она сказала. – Что сказала миссис Гаррис. – Что мы сказали Джорджу. – Выезд назначен на среду. – Джордж предоставляет нам возможность расширить кругозор. – Наши с Гаррисам сомнения. – Кто на тандеме работает больше? – Мнение на этот счет сидящего спереди. – Что думает сидящий сзади. – Как Гаррис потерял свою жену. – Вопрос о багаже. – Премудрость покойного дядюшки Поджера. – Начало истории о человеке с сумкой

С Этельбертой я решил объясниться в тот же вечер. Для начала я сделаю вид, что неважно себя чувствую. Суть в том, что Этельберта это должна заметить. Я с ней соглашусь и объясню все переутомлением. Затем я непринужденно переведу разговор на состояние моего здоровья в целом: станет очевидной необходимость принять энергичные и безотлагательные меры. Я даже полагал возможным, проявив известный такт, повернуть дело так, что Этельберта сама предложит мне съездить куда-нибудь. Я представлял, как она говорит: «Нет, дорогой, тебе необходимо переменить обстановку. Не спорь со мной, тебе надо уехать куда-нибудь на месяц. Нет, и не проси, с тобой я не поеду. Тебе нужно побыть с другими людьми. Попробуй уговорить Джорджа и Гарриса – может, они согласятся поехать с тобой. Поверь мне, при твоей работе отдых просто необходим. Постарайся на время забыть, что детям нужны уроки музыки, ботинки, велосипеды, настойка ревеня три раза в день. Постарайся не думать, что на свете есть кухарки, обойщики, соседские собаки и счета от мясника. Есть еще на свете потаенные уголки, где все ново и незнакомо, где твой утомленный мозг обретет покой, где тебя осенят новые мысли. Поезжай туда, а я за это время успею соскучиться по тебе, по достоинству оценю твою доброту и преданность, а то я начинаю забывать о них – ведь человек, привыкая, перестает замечать сияние солнца и красоту луны. Поезжай и возвращайся отдохнувшим душой и телом, еще лучшим и умнее, чем сейчас».

Но даже если наши желания и сбываются, то подается это совсем под другим соусом. С самого начала все пошло прахом: Этельберта не заметила, что я неважно себя чувствую; пришлось обратить на это ее внимание.

– Извини, дорогая, мне что-то нездоровится.

– Да? А я ничего и не заметила. Что с тобой?

– Сам не знаю, – ответил я. – Боюсь, это надолго.

– Это все виски, – решила Этельберта. – Ты обычно не пьешь, только у Гаррисов. От виски тебе всегда плохо.

– Виски тут ни при чем, – заметил я. – Надо смотреть глубже. По-моему, мой недуг скорее душевный, чем телесный.

– Ты опять начитался критических статей, – сказала Этельберта. – Почему бы тебе не послушать моего совета и бросить их в огонь?

– И статьи здесь ни при чем. За последнее время мне попалась пара весьма лестных отзывов.

– Так в чем же дело? – спросила Этельберта. – Ведь должна же быть какая-то причина!

– Нет, – ответил я, – в том-то все и дело, что причины нет. Одно лишь могу сказать: в последнее время мною овладело странное чувство беспокойства. – Этельберта посмотрела на меня с любопытством, но ничего не сказала, и я продолжил: – Это утомительное однообразие жизни, эта сплошная череда тихих, безоблачных дней) способны вселить беспокойство в кого угодно.

– Нашел, на что жаловаться, – сказала Этельберта. – Кто знает, наступят пасмурные дни, и не думаю, что они придутся нам по душе.

– А я в этом не так уж и уверен, – ответил я. – В жизни, наполненной одними лишь радостями, даже боль, представь себе, может явиться желанным разнообразием. Я иногда задумываюсь, не считают ли святые в раю полнейшую безмятежность своего существования тяжким бременем. По мне, вечное блаженство, не прерываемое ни одной контрастной нотой, способно свести с ума. Возможно, я странный человек, порой я сам себя с трудом понимаю. Бывают моменты, – добавил я, – когда я себя ненавижу.

Частенько такой маленький монолог, заключающий намек на некие тайны, скрытые в глубинах нашего сознания, трогает Этельберту, но сегодня, к моему удивлению, он не произвел на нее должного впечатления. Насчет жизни в раю она посоветовала мне не волноваться, заметив, что это мне не грозит; то, что я – человек странный, всем известно, тут уж ничего не поделаешь, и если другие меня терпят, то нечего и расстраиваться. От однообразия жизни, добавила она, страдают все, тут она со мною согласна.

– Ты даже представить себе не можешь, как иногда хочется, – сказала Этельберта, – уехать куда-нибудь, бросив все, даже тебя. Но я знаю, что это невозможно, так что всерьез об этом и не задумываюсь.

До этого я никогда не слышал, чтобы Этельберта разговаривала в таком тоне. Это меня озадачило и безмерно опечалило.

– С твоей стороны очень жестоко говорить мне такие слова. Хорошие жены так не думают.

– Я знаю, – ответила она, – поэтому раньше и не говорила. Вам, мужчинам, этого не понять, – продолжала Этельберта. – Как бы женщина ни любила мужчину, порой он ее утомляет. Ты даже представить себе не можешь, как иногда хочется надеть шляпку и пойти куда-нибудь, и чтобы никто тебя не спрашивал, куда ты идешь и зачем, как долго тебя не будет и когда ты вернешься. Ты даже представить себе не можешь, как мне иногда хочется заказать обед, который понравился бы мне и детям, но при виде которого ты нахлобучил бы шляпу и отправился в клуб. Ты даже представить себе не можешь, как мне иногда хочется пригласить подругу, которую я люблю, а ты терпеть не можешь; встречаться с людьми, с которыми я хочу встречаться, ложиться спать, когда клонит в сон, и вставать, когда захочется. Два человека, живущие вместе, вынуждены приносить в жертву друг другу свои желания. Надо все же иногда расслабляться.

Теперь, хорошенько обдумав слова Этельберты, я понимаю, насколько они мудры, но тогда, признаться, они меня возмутили.

– Если ты желаешь избавиться от меня…

– Не петушись, – сказала Этельберта. – Я хочу избавиться от тебя всего лишь на несколько недель. За это время я успею забыть, что в тебе есть два-три острых угла, и вспомню, что в остальном ты очень милый, и буду с нетерпением ждать твоего возвращения, как, бывало, ждала тебя раньше, когда мы виделись не так часто. А теперь я перестаю замечать тебя – ведь перестают же замечать сияние солнца, и всего лишь потому, что видят его каждый день.

Тон, взятый Этельбертой, мне не понравился. Проникнуть в суть вещей она не может, и не ей рассуждать на столь деликатную тему, как эта. То, что женщина с вожделением предвкушает трех-четырехнедельное отсутствие мужа, показалось мне ненормальным: хорошие жены об этом не мечтают. На Этельберту это было не похоже. Мне стало не по себе; я понял, что никакой поездки мне не надо. Если бы не Джордж и Гаррис, я бы от нее отказался. Но так как мы уже договорились, то отступать было некуда.

– Отлично, Этельберта, – ответил я, – будь по-твоему. Если хочешь отдохнуть от меня, отдыхай на здоровье. Боюсь показаться чересчур навязчивым, но, как муж, все же осмелюсь полюбопытствовать: что ты собираешься делать в мое отсутствие?