Трое

Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.

– Тысяч десять, что ли?
– вновь спросил Лунёв. Горбун вскинул голову и с удивлением протянул:

– Деся-ать? Что ты, господь с тобой! Всего-навсего три тыщи шестьсот с мелочью, а ты - десять! Хватил!..

– У дедушки больше десяти было, - сказал Илья, усмехаясь.

– Врё-ё?

– Ну, вот ещё... он сам говорил...

– Да он считать-то умел ли?

– Не хуже вас с Петром...

Терентий задумался, и вновь голова его низко опустилась.

– Сколько Петруха недодал?
– спросил Илья.

– Около семисот...
– со вздохом сказал Терентий.
– Так - больше десяти? Где же такая уйма деньжищ спрятана была? Мы, кажись бы, всё забрали... А может, Петруха-то ещё и тогда надул меня... а?

– Молчал бы ты!
– сурово сказал Лунёв.

– Да, уж теперь не стоит говорить!
– согласился Терентий и тяжело вздохнул.

А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него - десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы... Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, - вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.

– Задумался я, - хмуро сказал он, вставая из-за стола.

– Бывает, - недоверчиво согласился тот.

Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились... Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос:

"Долго это будет тянуться?"

В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.

Вскоре после того, как приехал Терентий, явилась Татьяна Власьевна, уезжавшая куда-то из города. При виде горбатого мужичка, в коричневой рубахе из бумазеи, она брезгливо поджала губы и спросила Илью:

– Это ваш дядя?

– Да, - коротко ответил Лунёв.

– С вами будет жить?

– Обязательно...

Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее в ответах компаньона, перестала обращать внимание на горбуна; а Терентий, стоя у двери, на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными глазами следил за тоненькой, одетой в серое фигуркой женщины. Лунёв тоже смотрел, как она воробушком прыгает по магазину, и молча ждал, что она ещё спросит, готовый закидать её тяжёлыми, обидными словами. Но она, искоса поглядывая на его злое лицо, не спрашивала ни о чём. Стоя за конторкой, она перелистывала книгу дневной выручки и говорила о том, как приятно жить в деревне, как это дёшево стоит и хорошо действует на здоровье.

– Там была маленькая речушка, - тихая такая! И весёлая компания... один телеграфист превосходно играл на скрипке... Я выучилась грести... Но мужицкие дети! Это наказание! Вроде комаров - ноют, клянчат... Дай, дай! Это их отцы учат и матери...

– Никто не учит, - сухо заговорил Илья.
– Отцы и матери работают. А дети - без призора живут... Неправду вы говорите...

Татьяна Власьевна удивлённо взглянула на него, открыла рот, желая что-то сказать, но в это время Терентий почтительно улыбнулся и заявил:

– Господа в деревне теперь - диковина... Допрежде в каждой деревне барин весь век свой был, а теперь наездом бывают...

Автономова перевела глаза на него, потом снова на Илью и, не сказав ни слова, уставилась в книгу. Терентий сконфузился и стал одёргивать рубашку. С минуту в магазине все молчали, - был слышен только шелест листов книги да шорох - это Терентий тёрся горбом о косяк двери...

– А ты, - вдруг раздался сухой и спокойный голос Ильи, - прежде чем с господами в разговор вступать, спроси: "Позвольте, мол, поговорить, сделайте милость..." На колени встань...

Книга вырвалась из-под руки Татьяны Власьевны и поехала по конторке, но женщина поймала её, громко хлопнула по ней рукой и засмеялась. Терентий, наклонив голову, вышел на улицу... Тогда Татьяна Власьевна исподлобья с улыбкой взглянула на угрюмое лицо Лунёва и вполголоса спросила:

– Сердишься? За что?

Лицо у неё было плутоватое, ласковое, глаза блестели задорно... Лунёв, протянув руку, взял её за плечо... В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её, давить на своей груди и слушать треск её тонких костей.

Оскалив зубы, он притягивал её к себе, а она, схватив его руку, старалась оторвать её от своего плеча и шептала:

– Ой... пусти! Больно!.. Ты с ума сошёл? Здесь нельзя обниматься... И... послушай! Дядю неудобно иметь: он горбатый... его будут бояться... пусти же! Его надо куда-нибудь пристроить, - слышишь?

Но он уже обнял её и медленно наклонял голову над её лицом с расширенными глазами.

– Что ты? Здесь нельзя... оставь!

Она вдруг опустилась и выскользнула из его рук, гибкая, как рыба. Лунёв сквозь горячий туман в глазах видел её у двери на улицу. Оправляя кофточку дрожащими руками, она говорила:

– Ах, какой ты грубый! Разве не можешь подождать?

У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел на неё так, точно в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.

– Это хорошо, что ты страстный, но, голубчик, надо же быть сдержанным...

– Уйди!
– сказал Илья.

– Ухожу... Сегодня я не могу принять тебя... но послезавтра - двадцать третьего - день моего рожденья... придёшь?

Говоря, она ощупывала пальцами брошь и не смотрела на Илью.

– Уйди!
– повторил он, вздрагивая от желания поймать её и мучить.

Она ушла. Тотчас же явился Терентий и почтительно спросил:

– Это вот и есть - компаньонка?

Лунёв кивнул головой, облегчённо вздыхая.

– Какая... ишь ты! Маленькая, а...

– Поганая!
– сказал Илья густым голосом.

– Мм...
– недоверчиво промычал Терентий. Илья почувствовал на своём лице пытливый, догадывающийся взгляд дяди и с сердцем спросил:

– Ну, что смотришь?