Троесолнца
Шрифт:
Толпа загудела, из неё высунулся парнишка лет шестнадцати, щуплый, неприметный, и громко сказал: «Я смогу больше». Многие рассмеялись, подначивая выскочку, Грюндель стал клясться самыми непристойными вещами и радостно чертыхаться, в итоге через десять минут мальчик настоял, принял эстафету и стал стопка по стопке с двух пальцев смахивать водку. Нежин задержался на несколько минут: его озадачило сумасбродство парнишки, выступившего против матёрого волка. Как он и предположил, мальчик не рассчитывал на выигрыш, напротив, он косил, был неловок, судя по всему, непривычен к спиртному. Когда на него шикали, он практически не реагировал, не огрызался, не защищался, а брал стопку всё более трясущимися руками
– Он сейчас упьётся! – хохотали в толпе.
– Я знаю, кто это. У моей соседки на даче сарай строил. Гастарбайтер. Его отец бросил, смылся куда-то, – услышал Нежин разговор и попытался пролезть к мальчику, но толпа его оттеснила, и ему пришлось орать:
– Вытащите его! Эй, там, впереди, вытащите парня, он несовершеннолетний!
Но никто его, кажется, не слышал в общем шуме. Он заорал ещё громче. Судя по тому, что водку оплачивал проигравший победителю, парень, видно, планировал свалиться замертво гораздо раньше пятнадцати стопок, которые уже смахнул запросто Грюндель.
Рожа у Грюнделя была колоритная: волосатые ноздри, как раздувающиеся мехи, весь мохнатый, косматый, толстокожий, грубый до одурения… Он гладил свою бороду, смеялся, открыв рот, и иногда потрясал натруженным коричневым кулаком.
– Да что вы делаете! – заорал Нежин ещё громче и стал протискиваться вперёд. А пока он протискивался, думал так: «И что это я таким сердобольным стал?! Зачем мне этот мальчишка?.. Ладно бы от добра делал… Положим… Но ведь я-то от суеверия суюсь туда… А не честнее ли развернуться? И пусть все заказчики улетят от меня, лишь бы не играть в эту гадкую игру».
В итоге Нежин стал так рьяно биться локтями, что всё же добрался до середины круга и во всеуслышание заявил:
– У мальчишки есть своя причина! Снимите его с соревнования!
– Так он сам напрашивался! – загудели.
– Зверёк! Пусть Грюнделя одолеет! – кто-то выкрикнул, смеясь.
Парень, еле стоявший на ногах, будто тут же очнулся, метнул ненавистный взгляд и, собравшись с силами, сказал с сильно прорезавшимся акцентом: «Кто назвал меня так? Трус! Вых-х-ади сюда!»
– Это я трус? – ступил вперед парень, чуть старше первого, и высокомерно ухмыльнулся. – Да я даже если убью тебя, чурку, мне ничего не будет!
– Ну так и пойдём, кто кого убьёт, – проскрежетал метис, и нечто озлобленно-радостное промелькнуло в его вдруг протрезвевших глазах.
Он повернулся в ту сторону, откуда приглушённо летело «чурка», и всё в нём, кажется, в мгновение сверкнуло удовольствием ненависти… сладострастием ненависти, когда ловят каждую черту ненавистного субъекта, когда внимают каждому тону и жесту с тем, чтоб их возненавидеть, чтоб ненавидеть цельно, полно, неуёмно всё-всё в нём с удовольствием испытуемого отвращения… Мальчик, казалось, возвысился, стал даже горд и длинно что-то на своём сказал.
– Мы на твоём не бугульмэ! Га-ва-ри па-русски, если сюда привалил, – кинул парень, пародируя его акцент.
– Пойдём на улицу.
– Я о чурок руки не мараю, – ответил парень и развернулся уходить, но тот прыгнул на него и вцепился в шею.
«Ну и кашу я заварил», – пронеслось у Нежина, особенно когда в толпе он услышал шёпот про депутатского сынка, отпрыска и так далее, которым являлся второй парень.
Быстрее всех сработал Грюндель. Он находился близко, разнял их, за шкирку выволок метиса из бара. Парня он трогать не стал, но тот сам пулей выскочил, чтоб звонить по телефону. Нежин, проклиная себя и своё медвежье услужение, бросился за ними. Половина бара тоже высыпала.
– Я ещё раз повторяю, руки о таких, как ты, не пачкаю, – заявил парень,
отстранив телефон от уха.– Да уж подерись, а не подмогу вызывай! – пробурчал недовольно Грюндель и спустился обратно в «Дымовину».
– Никогда не пачкал о чурок руки! – хорохорился парень, пока метис выдирался из рук державшего его Нежина и мужика, которые пытались его уговорить не связываться.
Наконец, он выдрался и дал сначала Нежину, потом мужику и кинулся со всей силой ненависти на обидчика. Парень, хоть и был в два раза выше и крепче метиса, упал навзничь, и сразу стало так гадко от этого зрелища, что половина публики разбрелась. Нежин же пытался их разнять, получая тумаки. Буквально через несколько минут к бару подъехал джип, оттуда выпрыгнули двое мужиков, схватили подростка-гастарбайтера, запихнули в джип и увезли. Нежин сел на тротуар. Схватился за голову. Вскочил. Снова сел. Плюнул.
– И мне ничего не будет! Ха-ха! Говорил же, о чурок не пачкаю! – поднимал парень руки, как будто танцевал фонарики. – А вы думали… Ха-ха! – смеялся он.
Нежин понял, что он тоже был нетрезв. И хотя все косились на него с презрением, никто с ним связываться не стал, только нашёлся один, который стал подхалимничать, узнав из этой потасовки, кем служит его отец.
Спустился в «Дымовину» художник разбитым. Ясноокая, перед которой он прислуживался, оставила его: «Ведь если не убьют, то калекой сделают, – понял он, и так жутко ему делалось. – Дебил! Зачем я лез! Пусть бы пьяным свалился, не сдох. Всё это я какие-то суеверия выдумываю, а потом в них играю. Дерьмо. Честнее было пойти, найти бабу… честнее… вот же гад, гад, гад… праведник хренов… сейчас уж точно пойду бабу найду, чтоб эту прядильню уткнуть и не водить с ней шашни…»
Без всякого настроения он подцепил там бабу (удивительно легко) и, когда со всем разделался, пошёл снова в бар. Теперь ему хотелось пить. Нахлестаться. Тем временем в его голове зрели «новые правила»… Состояли они в следующем: после того как он так по всем статьям проштрафился, его постигнет кара небесная, заключающаяся в том, что отныне будут обеспечиваться только самые низменные его интересы (вот как сейчас), а помощи в вопросах высоких (таких как творчество) он уже недостоин. В этом и кара: кататься, будто в конопляном масле, в наслаждениях более низкого порядка, чем наслаждение творчества…
«Ведь как легко клюнула на меня эта бабенция! даже фу… и ведь никогда такого не было, а теперь на – захотел и бери… Как по маслу! Явно здесь не обошлось… И сколько же я так буду мозг себе выносить? когда уже усядусь за работу?..»
Грюнделя и других лиц, ставших ему знакомыми, в «Дымовине» уже не было. Он поинтересовался у бармена, что с парнишкой-гастарбайтером, но тот развёл руками и что-то промычал невразумительное и пессимистичное. Нежин оставил номер и попросил сообщить, если поступят сведения. Взял водку, стал пить. Припомнилось ему дивное начало: он в библиотечной тиши сочиняет чудные образы, он бежит, смотря на тучу, которая, как слиток золота, полыхает в тёмном бесконечном небе… И как он докатился до того, что произошло следом? Как он докатился до того, чтобы в этот день… Ведь именно этот день нельзя было трогать! Это дар свыше, а он так с ним обошёлся…
«Хм, а что, если есть обратная сублимация… Творческая энергия поднялась, не реализовалась и далее скатилась вниз, швырнув человека в плотское… У меня неправильное вдохновение, обратно-сублимированное или хрен знает какое, но, в общем, всё блеф, что пишут про вдохновение… Переизбыток вдохновения ведёт к духовному обнищанию! к разгулу плотского в человеке… Ницше писал, что переизбыток здоровья ведёт к неврозу здоровья… вот-вот, что-то вроде того с творчеством», – спутанно думал он о причинах такого бесславного конца этого славного дня и наливал.