Троица

В ту же ночь другие наши сторожа поймали на дороге восемь воровских казаков тушинских. Утром Григорий велел для них костры раскладывать. Но они не стали ждать, пока их поджаривать начнут, а ударили челом и принисли свои вины, и вот что рассказали.

Тушинскому воровскому табору настают последние времена. Ложный царь Димитрий после бегства своего из Тушина объявился в Калуге. Его там приняли с честью, и он снова царствует, только без поляков и литвы, с одними русскими ворами. И от него пришла в Тушино грамота, в коей он, нечестивый самозванец, ругал последними словами бывшего своего главного воеводу гетмана Рожинского, а приспешников своих звал к себе в Калугу, обещая им все сокровища царской московской казны. Рожинский же никого из табора не отпускает.

И была там великая битва между поляками Рожинского и казаками, которые хотели к царику пристать. И полегло в той битве 2000 воровских казаков. А пока они бились, другие 7000 казаков убежали от Рожинского к королю Жигимонту под Смоленск.

Русские же изменники отрядили к Жигимонту посольство просить сына его, нечестивого королевича Владислава Жигимонтовича, на российский престол. А в посольстве том поехали под Смоленск подлейшие из изменников — Ивашка Грамотин да Мишка Салтыков (те самые, что под Троицей обмануть нас пытались и лгали, будто князь Михайло Скопин под Тверью ворам передался), а с ними Федька Андронов, да Васька Мосальский, да Юшка Хворостинин, да Федька Мещерский.

А царица воровская Маринка Мнишкова испугалась, что Рожинский ее схватит и неволею в литовскую землю отправит, и убежала тайком из табора, как прежде муж ее. Убегая, оставила она письмо польскому и литовскому войску, а в письме том такие слова:

«Покинутая и преданная теми, кто клялся защищать меня и честь мою, я вынуждена искать спасения в бегстве. Гетман Рожинский хочет меня выдать нечестивому королю Жигимонту, король же никаких прав не имеет ни на меня, ни на царство мое. А еще я знаю, что вы меня блудницей называете и всякими прочими дурными словами облаиваете. Я же, будучи царицей Московской и властительницей бесчисленных народов, ни за что не соглашусь вернуться в звание польской дворянки. Поэтому оставляю вас в твердой вере, что вы не забудете своих клятв, данных мне и моему супругу, и обещанных вам наград.»

Когда это письмо прочитали перед войском, поляки окончательно взбунтовались и едва Рожинского не убили, насилу он их отговорил. А этих казаков, которые к нам в плен попались, Рожинский послал Маринку догонять. Потому что она будто бы не в Калугу поехала к вору, а к Сапеге в Дмитров.

Воевода Григорий повелел тех казаков накрепко связать и везти поскорее в Троицу к Михаилу Васильевичу. А еще повелел на холме у дороги деревья рубить и строить острожек, чтобы надежнее дорогу охранять.

Февраля 16-го дня

Караулим дорогу по-прежнему, только теперь уже не в овраге хоронимся, а в острожке сидим, за рублеными стенами. Вчера поймали поляков-сапежинцев, которых из Дмитрова послали за припасами. Напали мы на них всем множеством из засады. Они и защищаться не могли, потому что вовсе не ждали такого храброго и многочисленного на себя нападения. Не успели и сабель достать. Я в том деле был и вместе с товарищами моими ударил смело на еретиков.

Конь у меня добрый, татарский, гнедой масти. Ростом невысок, и может целый день без устали бежать. Но летами он уже не молод, и потому скачет не так быстро, как прочие. Цена такому коню 10 рублей. Польские аргамаки куда дороже, но их надо овсом кормить. Мой же одним сеном, или даже ветками и корой древесной пропитается, а к овсу не привык и не станет его есть, если и дать ему.

Говорю же я коне вот зачем: чтобы не винили меня в робости или нерадении. Когда мы на поляков поскакали из засады, я от товарищей отстал не ради малодушия своего, а ради того, что конь у меня нерезвый. Но была и от меня в том деле польза. Ведь это я научил Григорьевых воинов кричать ясак чудотворный, Сергиево имя. А поляки-то крепко запомнили Троицу — как услышат «Сергиев! Сергиев!», так сразу мужества лишаются, и сердца их страхом наполняются.

В лесу нынче студено, особенно на снегу спать неповадно. Изб-то нам Григорий рубить не велел, говорит, обойдемся, нам здесь недолго сидеть. Ратные люди водкой согреваются, и меня к тому приучают. Я же водки прежде не пивал и поначалу отказывался. Теперь вот отведал. Питье это на вкус горькое, однако нутро от него и впрямь согревается, а сердце веселится. Григорий же Волуев нам много пить не велит и сам не пьет. А поляки водку пьют каждый день и называют горилкою.

Ратные люди постов не блюдут, кроме главнейших четырех, и не чают в том греха.

Григорий сказал, что мы уж тут довольно постояли и пора идти на помощь Куракину. Маринка, сказывают, уже в Дмитрове. У Сапеги там людей с 2000, а еще ждет войска от Жигимонта. Жигимонт-де хочет войско послать против князя Михаила.

Я зуб сломал: в каше попался камень. Зело болит.

Февраля 20-го дня

Поймали мы гонца Сапегина. Ехал он к Рожинскому за подмогой. Гонец этот с пытки сказал, что посланы, кроме него, еще другие гонцы. Но тех мы не поймали.

Завтра мы идем к Дмитрову; князь Куракин уже там. Сапега встретил его в поле, но не выдержал храброго натиска и бежал с позором, спрятался за крепкими стенами. Польская конница тяжелая; летом-то они сильнее наших в поле, а зимой, когда снег глубок, наши на лыжах быстрее поворачиваются и легко поляков побивают.

Февраля 26-го дня

Пришли мы к Дмитрову и стали под городом, на горелом посаде, вместе с князем Куракиным. Здесь же и Християн Зомме, а с ним 400 шведов. Город мы обложили со всех сторон, ниоткуда невозможно пройти польским людям, ни запасов подвезти.

Держал нас окаянный Сапега в осаде 18 месяцев, и сколько из-за него, поганого литвина, погибло православных христиан, и даже малых детей, и отроков, и отроковиц! Пусть же теперь отведает осадного житья. Чтоб ему самому от цынги сгнить, собаке.

Город Дмитров невелик, стены имеет деревянные с восемью башнями, стоят же стены на высоком земляном валу.

Февраля 27-го дня

Ночью сделался великий шум и крик. Принялся я было ратных людей расспрашивать, но они мне ничего не отвечали, только бегали туда-сюда меж костров с воплями. Насилу разузнал я, в чем дело: пришло от Рожинского большое войско Сапеге на помощь, и теперь через наш стан пробивается.

Побежали мы с товарищами к Московской дороге, да уж поздно было: поляки вошли в город, и ворота за ними затворили. А после те люди, что ближе к дороге ночевали, поведали нам, что поляки обманом проскочили. Было-то их мало, всего человек 20, да двое саней с припасами. А шум нарочно подняли громкий, словно большая сила идет. Вот наши-то и обманулись. Теперь, чаю, воеводы усилят стражу, и в другой раз мы так не оплошаем.

Февраля 28-го дня

Водили нас на приступ. Шведы составили гуляй-город, сиречь крепость на санях из щитов деревянных; подкатили его к воротам и давай из пушек по воротам бить. А мы пешие побежали с лестницами к валу.

Сапежинцы сперва по нам со стены стреляли из пищалей. Наши пушкари тоже ядер не жалели и многих поляков со стены посбивали. А когда Зомме стал ворота ломать, поляки в конец перепугались и начали сами вниз сбегать, и уже в нас почти не стреляли. Мы от этого весьма приободрились и укрепились духом, и даже уверились, что город нынче будет наш. Григорий Волуев так и сказал: «Наш будет город». И мы еще быстрее побежали вперед.