Троица
Шрифт:
В городе Можайске.
Еду в Царево-Займище. Князь Елецкий с войском за мною по пятам поспешает. Царь Василий новым ужасным и позорным делом лишил себя последних радетелей и конечно переполнил чашу терпения христианского. Да постигнет его кара праведная по делам его бесчестным!
Он, подлец, обобрал наш славный Троицкий Сергиев монастырь, ризницу опустошил, забрал утварь драгоценную, и дорогие одежды святительские взять не устыдился! И у бедных иноков и у слуг отобрал всё даже до последнего платка, которым бы им горькие слезы утереть!
Об этом Василиевом злодеянии
Июня 6-го дня
В Цареве Займище в остроге.
Когда я приехал, Григорий был пьян мертвецки. И этим он меня удивил несказанно, потому что доселе я его пьяным не видывал. Обнял он меня крепко и сказал, проливая обильные слезы:
— Знаю, Данило, знаю. Извели, сгубили, окаянные! Кому ж мы служим-то теперь? Царю Василию? Ну, погоди, царь-батюшка Василий Иванович. Я тебе послужу.
И не стал со мной более говорить, пал на скамью и уснул.
Июня 10-го дня
Пришел князь Елецкий с 10000 ратных. Это народ самый бывалый и опытный, дворяне и дети боярские и даточные люди из земель полуночных, с Новагорода, с Вологды, с Поморья, из Двинской страны и иных. Они с князем Михайлом побивали литву и русских воров под Новым городом и под Тверью, и под Колязиным монастырем, и у слободы Александровой. А те, что остались с Дмитрием Шуйским, все новопришлые, не видевшие брани, и в науке у Християна Зомме не бывавшие.
Передал я Григорию грамоту от Филарета Никитича. Григорий на грамоту взглянул, усмехнулся и мне ее вернул:
— Прочти, — говорит, — Данило, мне это писание. Я в книжном почитании не силен, а тут и почерк корявый.
Стал я грамоту читать, а там слова недоумительные, с большой хитростью лукаво сплетенные:
«Воевода Григорий. Митрополит Ростовский Филарет тебе челом бьет. Государь Василий Иванович ныне в большой силе; у брата его Димитрия 40000 войска, да у Якова 8000 иноземцев. Ежели побьют они поляков, то царство Василиево премного укрепится и от всех врагов учинится неопасно. Ты же грамоту читай да сам разумей. Буде Жигимонт из-под града Смоленска пошлет войско на Москву, и придет то войско к острогу твоему, ты уж пожалуй, порадей за великую Россию, да не губи напрасно воинства христианского, не дай крови православной втуне пролиться.
Поляки твоими победами премного напуганы, и, Бог даст, убоятся твоей славы и станут предлагать мир почестный. Так ты не упрямься сверх меры: нам ведь только и нужно, чтобы Жигимонт из-под Смоленска убрался, и войско свое увел, и чтобы православную веру не попирал, и прочая, о чем мы с Жигимонтом уговор имели еще в феврале месяце и на что нам Жигимонт свое королевское слово давал.
А о том, как преставился преславный государь наш князь Михайло Васильевич, и отчего, тебе твой приятель расскажет.
Полагаемся и уповаем на мудрое рассуждение твое.»
Задумался Григорий, а грамотку у меня забрал и порвал. И приказал мне о грамотке помалкивать, чтобы в войске никакой смуты не учинилось.
Июня 13-го дня
Сведали мы, что Жигимонт, узнав о смерти славного князя Михаила, расхрабрился на нас и задумал Москву взять, и послал
гетмана Жолкевского с войском навстречу Дмитрию Шуйскому. Сказывают, что этот Жолкевский — самый доблестный воевода у поляков, и к тому же честный человек: он короля своего долго просил и умолял не ходить войной на Российское государство. И уже скоро гетман будет здесь, у острога нашего.Григорий, узнав об этом, вывел нас, человек 500, из крепости, и пошли мы к речке, которая здесь неподалеку течет, а поперек нее плотина насыпана. Вода-то сейчас спущена, и сама речка изрядно усохла, так что вернее было бы назвать ее болотом. На плотине положены были мостки деревянные, и опричь этих мостков другого прохода для конного польского войска здесь нет. Вот нам Григорий и велел мостки разобрать. Мы это исполнили, и стала на месте дороги грязь и топь. Наложены же были эти мостки по указу Расстриги, когда он к Маринкиному приезду, чтобы она в грязи не увязла, всю сию Смоленскую дорогу хотел сделать, как в Польше.
После посадил Григорий Волуев людей в засаду у плотины, в густую заросль травы палочника (эта трава выше человеческого росту, лист как у осоки, а на верху стебля толстые палки черные из плотного пуху). А мы с Григорием вернулись в острог.
— Что же, — сказал я ему, — Воевода Григорий? Постоим за царя Василия?
— Бог судья царю Василию, — сказал Григорий. — Не уйдет он от кары господней. А я еще изменником не бывал. Стоять же будем не за царя, а за святую православную веру и за государство Российское. А губить понапрасну христианское воинство я не стану, по слову Филаретову.
Омрачилось чело Григориево думами тяжкими; по всему видать, что он в недоумении великом и в смятении: сам не знает, как поступить и что делать. Я сказал ему:
— Пусть будет, как Бог рассудит. Доверимся Господу нашему Иисусу Христу, ему же слава вовеки.
— Аминь, — сказал Григорий и велел подать водки и рыбы соленой. — Выпьем, Данило, за упокой души князя Михаила Васильевича!
Июня 14-го дня
Наутро Григорий послал новый отряд сменить тех, кто в засаде ночь просидели. А меня не послал в засаду, сказал:
— Сиди тут, Данило, со мной. Целей будешь.
И опять хотел водки испить, но передумал. И так сидели мы в остроге до первого вечернего часа. А потом прибежал в острог Ефимко Квашня, что в засаде сидел, и сказал, что войско вражеское уже к речке подходит.
— Ну так сидите там тихо, — сказал Григорий. — Из травы не вылазьте, чтоб вас литва не приметила. А как перейдут плотину, нападайте с обеих сторон. Ежели понадобится, я вам подмогу пришлю.
Потом прибежал еще гонец и говорит:
— Литва через реку идти не хочет, становятся табором на той стороне.
А Григорий рукой махнул и молвил:
— Ну и ладно, а ваше дело тихонько сидеть и из травы не высовываться. Утром вас сменят.
И этот гонец ушел, а мы сидели еще несколько времени в остроге. Вдруг слышим крики и стук пищальный. Пошли мы с Григорием на вал, к стене рубленой, и стали через бойницы смотреть. Видим: бегут наши полем к острогу, словно зайцы от псов, многие даже оружие бросили.
— Вишь ты, — сказал Григорий. — Поляки-то наших обманули. Знать, плохо прятались, не утаились. А ведь говорил я им: сидите тихо. Но и Жолкевский молодец.