Трон и плаха леди Джейн

— Миссис Партридж, — говорю я, глядя ей прямо в глаза, — вы не знаете, почему королева вдруг отдала приказ о моей казни?

Очевидное смущение миссис Партридж свидетельствует о том, что она знает, и посему я продолжаю:

— Мало того, что приходится умирать, так еще и неизвестно за что. Королева ведь обещала мне помилование. Почему же она передумала?

Миссис Партридж не хочет мне ничего рассказывать, но под конец удается выудить из нее правду.

— Это все ваш батюшка, — говорит она. — Он был одним из вожаков последнего восстания. Он снова хотел сделать вас королевой.

До меня доходит. Теперь понятно, почему королева видит во мне опасность, — во мне, по воле которой и волосок не упал бы с головы ее величества. Во всем виноват мой родной отец, а мне приходится расплачиваться за его глупость и предательство. Это повергает меня в такой ужас, что, несмотря на утешения миссис Партридж, я плачу и никак не могу успокоиться.

Затем, когда рабочие, оставив инструменты, отправляются по домам, я поднимаюсь наверх, не смея выглянуть в окно. Я не желаю видеть возведенный эшафот. Кроме того, мне нужно написать прощальные письма родным и друзьям, а для этого нужно настроиться.

Живи, чтобы умереть, — завещаю я сестре Кэтрин. — Отрекись от мира, отрекись от дьявола, презри плоть. Возрадуйся смерти моей, как и я, ибо я освобождаюсь от скверны мирской и облачаюсь в одежды вечности. Прощай, милая сестрица. Веруй в Господа, который есть твоя единственная опора.

Любящая тебя сестра Джейн.

Ближе к вечеру возвращается доктор Фекенэм с вестью о том, что моя казнь отложена до понедельника.

— Ее величество желают отвести вам больше времени на обдумывание вашего вероисповедания. Повторяю: она обещает помиловать вас, если вы согласитесь, — говорит он мне и удивляется, видя мой страх.

— Увы, сир, — отвечаю я, — не по моей воле дни мои продлены. Я готовилась умереть завтра. Что же до самой смерти, то я ее всей душой презираю, и если ее величеству так угодно, я с готовностью приму ее. Поверьте, время на земле было мне в тягость, и я с нетерпением жду смерти.

Аббат, кажется, глубоко тронут. Но разве можно так горевать о смерти, ожидающей другого человека? В конце концов, христианину положено радоваться, когда душа возвращается домой к Господу, как пытаюсь делать я. Но у него такой вид, будто он сейчас расплачется.

— У меня к вам еще одно предложение, — говорит он. — Поверьте, мне понятны ваши сомнения…

— У меня нет сомнений! — перебиваю я.

— Миледи, я прилагаю все усилия, чтобы помочь сохранить вам жизнь и спасти вашу душу. А вы не хотите меня выслушать!

— Прошу прощения. — Я вдруг смиряюсь. — Пожалуйста, продолжайте.

Доктор Фекенэм улыбается:

— Мне подумалось, что было бы кстати устроить дебаты между вами и католическими схоластами и священнослужителями здесь, в церкви Святого Петра-в-оковах. Вы бы выслушали их аргументы, задались бы кое-каким вопросами и, по милости Божией, могли бы и передумать.

— Сомневаюсь, — отвечаю я. — Доктор Фекенэм, это было бы напрасной тратой моего бесценного времени. Подобные обсуждения годились бы, возможно, для живущих, а не для умирающих. Пожалуйста, оставьте меня и позвольте обрести мир в Господе.

Аббат берет меня за руку и заглядывает глубоко в глаза. В эту минуту я вижу на его лице такое сострадание и понимание, которые редко встретишь у человека, и моя решимость колеблется.

— Я прошу вас не отказать себе в этом последнем шансе, — настаивает он. — Я умоляю вас. Перед вами сейчас стоит выбор: все или ничего. Только подумайте: если ваши принципы ошибочны, разве не ужасно было бы умереть за них, и умереть в заблуждении?

— Хорошо, доктор Фекенэм, — сдаюсь я, — заявляйте ваши дебаты. Я буду участвовать, если вам так хочется.

Тауэр, Лондон, 9 февраля 1554 года.

Под конвоем солдат мы с доктором Фекенэмом возвращаемся из церкви. Проходя мимо эшафота, где я умру в понедельник, отвожу глаза. Но внутренне я торжествую от того, что осталась верна себе и не предала моих убеждений. Это было напрасное испытание, ибо я уже обрела мир в вере моей. Они пытались посеять сомнение в душе моей и смутить стойкость, и всякий раз, опровергая их выпады, я понимала, что выступаю адвокатом собственной смерти. Но мне была дана сила твердо стоять за правду, чему я поистине благодарна.

Лицо старого священника выражает безграничную скорбь. Вдали от моих инквизиторов он был со мною ласков. Но ему не удалось тронуть меня, и кажется, эта неудача будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Я первой нарушаю молчание, когда мы приближаемся к дому коменданта, где аббат должен проститься со мною навсегда. Мне на глаза наворачиваются слезы.

— Я плачу, сир, потому что нам с вами больше никогда не встретиться, — говорю я ему. — Ни на земле, ни на небе, если только Господь не вразумит вас и не направит вашего сердца.

Задыхаясь от горя, он кладет свою ладонь мне на руку:

— Последняя просьба, миледи. Могу ли я сопровождать вас на эшафот?

Я тотчас настораживаюсь:

— Это приказ королевы?

Я не хочу, чтобы в мои предсмертные минуты мне опять докучали требованиями отречься.

— Нет, сударыня. Это моя личная просьба. Я не смогу проделать с вами весь путь, но провожу вас, насколько мне будет позволено.

Подобная доброта меня обезоруживает: это почти невыносимо. Он поистине хороший человек, при всей неправоте его религиозных убеждений.

— Конечно, — с теплотой говорю я.

Он внезапно оживляется, явно пытаясь скрыть от меня волнение, чтобы я сама не поддавалась горю.

— Ну, идите, дочь моя. У вас, наверное, много дел.

— Да, разумеется, — соглашаюсь я, смахивая слезы. — Я еще не написала всех прощальных писем, а также мне необходимо распорядиться моим небогатым скарбом. А еще нужно позаботиться о платье на понедельник. Оно должно быть черным, но мои уже немного поношенные.

— Миледи, за добродетель вашу и мужество Господь примет вас и в обносках, — выпаливает доктор Фекенэм. — Прощайте.

Он резко поворачивается и уходит. Вскоре после того, в уединении своей комнаты, я отдаюсь во власть глубочайшего горя. А затем, выплакав все слезы, заставляю себя встать и заняться насущными делами.

Тауэр, Лондон, 10 февраля 1554 года.

— Ваш батюшка здесь, в Тауэре! — кричит миссис Эллен, входя ко мне в спальню. — Его задержали и поместили сюда под арест.

— Что случилось? — спрашиваю я, затаив дыхание.

— После восстания он бежал в Брэдгейт, где захватил кое-какое имущество и скрылся. Но поднялся шум и крик, и вскоре граф Хантингдон…