Тропик любви

А теперь, мадам, поскольку, согласно условиям этого контракта, он действителен только несколько тысяч лет, я говорю вам: бинк-бинк и — гудбай. И это уж точно конец. Бинк-Бинк!

* * *

Прежде чем рисовая диета успела мне помочь, зарядили дожди, не проливные и затяжные, но мелкие, периодические, морось на полчаса, гроза, теплый душ, холодный душ, электроиглоукалывание. Самолеты не могли приземляться, потому что летное поле слишком размякло. Дороги покрыл слой скользкой желтой грязи, мухи роились над головой осатаневшими, пьяными черными созвездиями и кусались, как бесы. В отеле было холодно, сыро, все покрывалось плесенью; я спал в одежде, набросив пальто поверх одеял и плотно притворив окна. Наконец выглянуло солнце и наступила африканская жара, от которой грязь спеклась пузырчатой коркой, болела голова и росло желание вновь пуститься в дорогу, которое не давало мне покоя с той поры, как начались дожди. Я горел нетерпением отправиться в Фест, но решил подождать, пока погода не переменится. Я опять встретил господина Цуцу, который сказал, что префект справлялся обо мне. «Он хочет увидеть тебя», — сказал Цуцу. Я не осмелился спросить, с какой целью, лишь ответил, что скоро нанесу ему визит.

В промежутках между мелкими дождичками и ливнями я продолжал знакомиться с городом. Меня восхищали окраины. В солнечную погоду было слишком жарко, в дожди — жутко холодно. Со всех сторон город кончался как-то враз, словно выгравированный по черному лаку цинковой пластины. То и дело попадались индюшки, привязанные за лапу к дверной ручке, и во множестве — козы и ослы. Свободно и непринужденно разгуливали необыкновенные кретины и карлики; они были неотъемлемой частью городского пейзажа, как кактусы, как безлюдные парки, как дохлая лошадь в крепостном рву, как домашние индюшки, привязанные к дверным ручкам.

У берега моря, выдаваясь как клык, шел квартал домов, перед которыми было наспех расчищенное место, странным образом напомнивший мне определенные старые кварталы в Париже, где муниципальные власти начали сооружать игровые площадки для детей бедноты. В Париже переход от квартала к кварталу совершаешь незаметно, словно проходишь сквозь невидимые расшитые занавесы. В Греции все меняется резко, почти болезненно. Кое-где в течение пяти минут можно было пройти сквозь все стадии изменений, совершившихся за пятьдесят столетий. Они отражены во фресках, скульптурах, каменных узорах. Даже на пустырях лежит печать вечности. Все является вам в своей неповторимости: этотчеловек, сидящий у этойдороги под этимдеревом, этотослик, карабкающийся по этойтропе на этугору, этоткорабль в этойгавани на этомбирюзовом море, этотстол на этойтеррасе под этимоблаком. И так далее. На что бы ни упал взгляд, все видишь словно в первый раз; оно не исчезнет, не будет уничтожено за ночь; оно не рассыплется, не растворится, не преобразится коренным образом. Все индивидуальное, сотворено ли оно Богом или создано человеком, образовалось ли случайно или было задумано, выделяется, словно суть, ореолом света, времени и пространства. Куст равен ослику; стена так же основательна, как башня; арбуз ничем не хуже человека. Ничто и никто не живет дольше отведенного срока; ничья железная воля не утвердит своего страшного могущества. После получасовой прогулки чувствуешь себя освеженным и уставшим от разнообразия самобытного и единичного. При сравнении Парк-авеню кажется безумной, и, несомненно, такова она и есть. Старейшая постройка в Ираклионе переживет новейшее здание Америки. Организмы умирают; клетка продолжает жить. Жизнь — в корнях, которые вросли в простоту, неповторимо утверждающую себя.

Я регулярно ходил в дом вице-консула за своей чашкой рисового отвара. Иногда я заставал у него гостей. Однажды вечером к нему зашел глава ассоциации тамошних портных. Он живал в Америке и говорил на витиеватом старомодном английском. «Джентльмены, не угодно ли вам угоститься сигарой?», — говаривал он. Я рассказал ему, что когда-то давным-давно сам был портным. «Но теперь он журналист, — поспешил вставить вице-консул. — Он только что прочел мою книгу». Я заговорил об альпаговых подкладках рукавов, наметке, мягких лацканах, замечательных свойствах ткани из викуньи, клапанах карманов, шелковых жилетах и визитках, отделанных тесьмой. Я тараторил без остановки, лишь бы не дать вице-консулу опять завести о своем. Я не был уверен, в каком качестве присутствует босс местных портных, в качестве ли друга или же приближенного слуги. Мне было все равно, я решил подружиться с ним, только бы избежать разговора о той инфернальной книге, которую притворился, что читал, но от которой меня затошнило после третьей страницы.

— Где располагалось ваше ателье, сэр? — поинтересовался портной.

— На Пятой авеню, — ответил я. — Оно принадлежало отцу.

— Пятая авеню — это очень богатая улица, не так ли? — сказал он, и вице-консул насторожил уши.

— Да, — кивнул я. — У нас были самые лучшие клиенты, одни банкиры, брокеры, адвокаты, миллионеры, стальные и чугунные магнаты, владельцы отелей и прочие в том же роде.

— И вы научились кроить и шить?

— Я умел кроить только брюки, — ответил я. — Кроить пиджак слишком сложно.

— Какую сумму вы требовали за пошив костюма, сэр?

— О, в те времена мы просили всего сто или сто двадцать пять долларов…

Он обратился к вице-консулу и спросил, сколько это будет в драхмах. Когда они подсчитали, вице-консул был явно поражен. В греческих деньгах сумма былаошеломительная — достаточно, чтобы купить небольшое судно. Я чувствовал, что они не знают, верить мне или нет. Я наговорил им еще с три короба — о телефонных справочниках, небоскребах, телеграфном аппарате, автоматически печатающем биржевые новости, бумажных салфетках и прочих мерзких атрибутах большого города, от которых у какого-нибудь деревенщины глаза лезут на лоб, как если бы он увидел, как перед ним расступается Красное море. Особенно портняжку заинтересовал телеграфный аппарат. Он однажды бывал на Уолл-стрит — хотелось посмотреть на биржу, и теперь был не прочь поговорить на эту тему. Он робко спросил, не занимались ли те люди на улице перед биржей собственной маленькой торговлей акциями. И принялся размахивать руками, как глухонемой, изображая жестикуляцию внебиржевых маклеров. Вице-консул смотрел на своего приятеля, словно тот слегка повредился в уме. Я пришел ему на помощь. Конечно же, бодро подтвердил я, такие люди есть, их тысячи, и все отлично владеют тем особым языком глухонемых. Я вскочил и замахал руками, чтобы продемонстрировать, как это делается. Вице-консул заулыбался. Я сказал, что проведу их по зданию биржи, покажу сам главный зал. И подробно описал им этот сумасшедший дом, как бы покупая акции «Медных рудников „Анаконда“», «Листового цинка», «Тел и Тел» и прочих компаний, какие только мог припомнить по шальному уолл-стритскому прошлому, изменчивому, испепеляющему или нечувствительному к потерям. Я бегал по комнате, покупая и продавая как маньяк, останавливаясь у вице-консульского комода и приказывая по телефону своему брокеру играть на понижение, прося своего банкира немедленно предоставить мне ссуду в пятьдесят тысяч, звоня идиотам на телеграфе, чтобы быстрей несли телеграммы, поставщикам зерна — чтобы начинали отгрузку пшеницы на Миссисипи, министру внутренних дел — чтобы справиться, подписал ли он законопроект, касающийся индейцев, шоферу — чтобы положил за заднее откидное сиденье запасную шину, портному — чтобы дать ему выволочку за слишком тугие воротнички у розовой и белой рубашек, «и не забудь вышить инициалы». Мчался через весь зал в буфет биржи, чтобы проглотить сандвич. Здоровался с приятелем, который поднимался в свой кабинет, чтобы застрелиться. Покупал газету с программой скачек и вдевал гвоздику в петлицу. Наводил блеск на туфли и одновременно отвечал на телеграммы и телефонные звонки, держа трубку левой рукой. Рассеянно покупал тысячи акций железнодорожных компаний и тут же менял на акции «Объединенного газа», предчувствуя, что новый популистский законопроект облегчит положение домохозяек. Я почти забывал прочитать прогноз погоды; к счастью, пришлось заскочить в табачную лавку, чтобы сунуть в нагрудный карман горсть гаванских, и это напомнило мне, что надо взглянуть на прогноз и узнать, не идет ли дождь в районе Озарка.

Портной слушал, выпучив глаза. «Все это действительно так», — возбужденно сказал он жене вице-консула, только что принесшей мне очередную чашку недоваренного риса. А потом мне вдруг пришло в голову, что Линдберг возвращается из Европы. Я помчался к лифту и нажал кнопку сто девятого этажа, который был еще не достроен. Я бросился к окну и распахнул его. Улица была забита толпой, охваченной неистовым восторгом: мужчины, женщины, подростки, девушки, конные полицейские, полицейские на мотоциклах, просто полицейские, воры, биржевые быки, полицейские в штатском, демократы, республиканцы, фермеры, адвокаты, акробаты, бандиты, банковские клерки, стенографистки, бездельники — всё, носящее брюки или юбки, всё, способное ликовать, орать, свистеть, топать ногами, попусту пыжиться. Над глубоким каньоном летали голуби. Это был Бродвей. Это было событие года, и наш герой возвращался после своего трансконтинентального перелета. Я стоял у окна и вопил, пока не охрип. Я не верил в аэропланы, но все равно ликовал. Выпил ржаного, чтобы прочистить глотку. Схватил телефонный справочник. Стал рвать его, как безумная гиена. Схватил телеграфную ленту. Порвал на мелкие кусочки — «Медные рудники „Анаконда“», «Листовой цинк», «Американская сталь»: 57? 34, 138, минус два, плюс 6? 51, отлет, набор высоты, «Трансатлантическая авиалиния», «Прибрежные авиалинии», подлетает, прилетел, вот он, это Линдберг, ура! ура! ну и парень, орел небес, герой, величайший герой всех времен…

Я набил рот рисом, чтобы успокоиться.

— Какой высоты самый высокий небоскреб? — спросил вице-консул.

Я посмотрел на портного и сказал: — Попробуйте угадать.

У того фантазии хватило только на пятьдесят семь этажей.

— Сто сорок два, не считая шпиля с флагштоком, — сказал я.

Я снова встал, чтобы наглядно показать, что это такое. Лучший способ был посчитать окна. Средних размеров небоскреб имеет приблизительно 92 тысячи 546 окон по фасаду и на задней стороне. Я вытащил ремень из брюк и снова опоясался им, как мойщик окон спасательным поясом. Потом подошел к окну и сел на наружный подоконник. Тщательно вымыл окно. Отстегнулся и перешел к другому. Так я работал четыре или пять часов, чисто вымыв примерно 953 окна.

— А у вас не кружится голова? — спросил портной.

— Нет, это для меня привычное дело, — ответил я. — Одно время я работал верхолазом — после того, как кончил заниматься портновским бизнесом. — Я глянул на потолок, нельзя ли чего-нибудь продемонстрировать на люстрах.

— Лучше поешьте рису, — посоветовала жена вице-консула.

Я из вежливости набрал еще ложку и рассеянно подошел к графину с коньяком. Я еще горел восторгом от прибытия Линдберга, совершенно забыв, что вообще-то в тот день, когда он приземлился в Баттери, копал канаву для Управления парковым хозяйством в графстве Катаупа. Инспектор выступал с речью возле кегельбана, с речью, которую я накануне написал для него.

Вице-консул уже чувствовал себя в Новом Свете как дома. Он забыл о своем великом вкладе в жизнь и литературу и наливал мне очередной бокал.

А бывал ли господин портной на бейсболе, осведомился я. Нет, не бывал. Ну, тогда должен был хотя бы слышать о Кристи Метьюсоне — или Уолтере Джонсоне? Нет, не слыхал. И не знает, что такое «мокрая подача»? Не знает. И что значит «дом»? Тоже не знает. Я разбросал диванные подушки на полу в гостиной — первая, вторая, третья базы и основная. Смахнул салфеткой пыль с основной. Надел маску. Я взял подачу прямо над основной базой. Он промазал! Промажет еще дважды — и вылетит, объяснил я. Я скинул маску и рванулся вперед. Задрал голову и увидел, как мяч падает с планеты Плутон. Я поймал его одной рукой и послал на шортстоп. Я впереди, это был флай, сказал я. У него еще три подачи. Как насчет попкорна? Ну тогда бутылочку «колы»? Я достал пачку жвачки и бросил в рот пластинку. Всегда покупайте «Ригли», сказал я, у нее дольше сохраняется вкус. Кроме того, они тратят 5.000 000 963.00 долларов в год на рекламу. Дают людям работу. Поддерживают чистоту в сабвее… А как насчет Библиотеки фонда Карнеги? Стали бы вы платить за пользование библиотекой? Пять миллионов шестьсот девяносто восемь тысяч читателей. Каждая книга прекрасно переплетена, занесена в картотеку, проаннотирована, продезинфицирована и обернута в целлофан. Эндрю Карнеги подарил библиотеку городу Нью-Йорку в память о Гомстедских бунтах. [494] Он был из бедной семьи, работал с детских лет — так и выбился в люди. Он не знал ни дня радости. Имел многие миллионы, тем самым показав, чего можно добиться, если много работать и беречь каждый грош. Он был не прав, но это не имеет никакого значения. Он давно умер и оставил нам сеть библиотек, которые делают трудового человека умней, культурней, информированней, — короче говоря, ничтожней и несчастней, чем всегда, помилуй, Господи, его душу. А теперь отправимся на могилу Гранта…

494

Едкая ирония Миллера заключается в том, что в 1892 г. на заводах «стального короля» Эндрю Карнеги в г. Гомстед (близ Питтсбурга) в ответ на очередное сокращение заработной платы вспыхнула забастовка, которую поддержали железнодорожники Буффало, рабочие Питтсбурга и ряда других городов. Стачка, в ходе которой рабочие с оружием в руках дрались с сыскными агентами и отрядами полиции, продолжалась пять месяцев и была подавлена лишь с помощью федеральных войск. Прим. перев.

Портной глянул на свои часы и подумал, что, пожалуй, пора двигаться восвояси. Я налил себе последнюю, подобрал с пола первую, вторую и третью базы и обернулся на попугая, который еще не спал, потому что забыли укрыть клетку.

— Прекрасный был вечер, — сказал я, пожимая каждому руку на прощание, даже горничной по ошибке. — Вы должны навестить меня, когда я вернусь в Нью-Йорк. У меня, знаете, по дому в городе и за городом. Осенью прекрасная погода, когда дым рассеивается. У Спиттен-Дивл ставят новую динамо-машину: крутится даже от волн. Рис сегодня был превосходен. И коньяк тоже…