Тропик ночи
Шрифт:
После фокусов мы надеваем наши спальные футболки и вместе ложимся в мой гамак. Я читаю Лус все ее книжки в том порядке, как ей нравится: сначала книжку о птицах, потом о Берте и Эрни и наконец последнюю — «Луну доброй ночи», купленную сегодня. Книжка имеет огромный успех, я читаю ее три раза подряд, и Лус засыпает. У меня тоже была в детстве эта книжка, но хотя мама иногда укладывала меня спать, она не читала мне ни разу, читал отец.
Сон не шел ко мне. Луна сейчас во второй четверти, она сияет в небе, в окно льется запах жасмина. Я осторожно повернулась в гамаке. Сквозь ячейки его сетки мне видны верхушки деревьев и быстро бегущие в лунном свете облака. Линия или переплетение линий — такова наша жизнь, и она всегда под вопросом. Меня сегодня потрясло до глубины души то, что происходило в больнице. Сначала пожилая леди, окруженная аурой колдовства, потом известие о зарезанной беременной женщине. Словно бы с разрушаемой ветрами и непогодой скалы под ногами сорвался камень, и несчастная Долорес повисла над пропастью, цепляясь
Уит-пурр. Уит-пурр. Уит-пурр. УИТ. УИТ.
Кровь стынет у меня в жилах. Я прижимаю к груди кулак. Этого не может быть, и тем не менее оно было. Медоуказчик, птица, которая приводит людей к пчелиному дуплу с медом. Тысячи раз я слышала ее голос в Африке, но в Южной Флориде этих маленьких птичек нет. Мы обычно говорили, что она зовет моего мужа, пока нам не рассказали, какая это птица: она своего рода предсказатель, наделенный магической силой; она приводит людей к дереву, где есть мед, люди разоряют улей, и медоуказчику тоже достается при этом мед и воск, но пчелы его не жалят. Рассказали и о том, как медоуказчик разоряет и опустошает гнезда других птиц при помощи острого, точно скальпель, особого зубца у него на клюве.
Я выхожу за дверь и останавливаюсь на лужайке. Прислушиваюсь. Обычный щебет и вскрики. Воображение. Страх. Пот высыхает у меня на спине. Я возвращаюсь в гамак. Слуховая галлюцинация, свидетельствующая о том…
Я лежу и думаю о дне, когда я впервые увидела Марселя Вьершо. Это были последние недели занятий, я сидела у себя в комнате, занималась французским и ненавидела это занятие; мне хотелось домой, к морю, на пляж. Мне легко даются языки, особенно разговорный, и потому я записалась на факультативный курс по французской литературе — себе на голову. Это была французская проза двадцатого века. Колетт [31] — это прекрасно, но Сартр? Деррида? [32] Только не в благоухающем июне. Мой первый курс, четырнадцать лет назад. Я помню, что ощутила неодолимую потребность выйти из комнаты, прогуляться, выпить чего-нибудь холодного, быть может, лечь на траву или на время присоединиться к тем, кто вечно играл в волейбол возле корпуса Майнор-Лэтем. Я уже совсем собралась выйти, поискала свой бумажник, совершенно не думая о том, что моя жизнь может перемениться, и тут в комнату ворвалась Трэси О'Нил и объявила: «Пошли скорее, поглядим на Марселя Вьершо!» Я спросила, кто он такой, и Трэси объяснила, что Марсель Вьершо — величайший антрополог мира, что он просто великолепен, а нам надо бежать в Юридическую библиотеку, занять места в первом ряду, и тогда мы переживем настоящий оргазм. Я сказала, что хотела бы выпить пива, и Трэси предложила мне оставшиеся у нее в жестянке несколько дивно холодных глотков.
31
Колетт (Colett), Габриела Сидони (1873–1954) — французская писательница, автор многих романов и новелл.
32
Деррида (Derrida), Жак (р. 1930) — французский философ, теоретик языка; в труде «Грамматология» утверждал приоритет письменного языка над звучащей речью.
И мы отправились, впятером или вшестером, уже не помню точно, мы, жаждущие чего-то стоящего и необыкновенного. Ротонда Юридической библиотеки — самое большое помещение в кампусе Колумбийского университета, но им понадобились дополнительные стулья. Собралось человек триста, большей частью девушки. Мы не попали в первый ряд, но заняли вполне удачные места, чтобы, как выразилась Трэси, пережить оргазм.
Звезда антропологии была представлена нам убогим старым духом, пережитком средневековья, по имени то ли Мэтсон, то ли Уотсон. Эта призрачная особа сообщила нам, что Вьершо — важная персона, украшение Музея человека в Париже, член Французской академии, почетный член Американской академии наук, автор книги «Ученик чародея», двадцать девять недель продержавшейся в списке бестселлеров «Таймса», и так далее, перечень публикаций, перечень издательств, последователь Леви-Строса, который был его учителем, пробегает стометровку за десять и одну десятую секунды, а пенис у него, как длинный французский батон; последние два пункта добавила, разумеется, О'Нил, а наша теплая компашка устроила собственный небольшой спектакль, когда леди-призрак закончила свой дифирамб, а Вьершо появился на сцене.
Ну, так вот. Боюсь, все мы поразевали рты. Он и вправду был великолепен до полной невозможности. Во-первых, волосы — огромная густая грива цвета солнечного заката, на висках продернутая серебром седины. Далее, как и следовало ожидать, большой широкий лоб, глубоко посаженные, синие, как море, глаза за круглыми стеклами очков в металлической оправе, большой нос, а подбородок, словно ледорез. И губы, как говорится, цвета красного вина. На нем была черная шелковая водолазка, твидовый пиджак и отлично сшитые темные итальянские слаксы, — кстати сказать, так он одевался почти всегда.
Аплодисменты
смолкли. Он подождал, улыбнулся, подвигал бровями, чтобы показать, что не принимает себя слишком уж всерьез, поблагодарил Уотсон или Мэтсон, напомнил ей, что она не упомянула о его членстве во Французском велосипедном клубе. В зале захихикали. «Наш вид, — начал он, — насчитывает примерно сто тысяч лет». Полагаю, я слышала эту его речь по меньшей мере пятьдесят раз и читала ее тоже. Она представляла собой выжимки из статьи, опубликованной в журнале «Нейчур» в 1986 году. «Я должен снова произносить эту речь, Жанна-Клэр», — говорил он, радуясь очередному приглашению. Он всегда добавлял в нее новые сведения, поскольку исследования продолжались, но главная линия — работа всей его жизни — неизменно сохранялась.И потому я с легкостью могу воспроизвести ее основные пункты у себя в голове, покачиваясь в гамаке при лунном свете.
Сто тысяч лет назад люди, обладающие тем же типом мозга, что и мы с вами, и говорящие на языках не менее сложных, жили, работали, любили и умирали. Однако письменная, зафиксированная в памятниках история человечества появилась где-то между восемью и шестью тысячами лет назад. Ее появление связано с развитием агрикультур в некоторых регионах Старого Света. До того — великое молчание, девяносто тысяч лет молчания. И вот я гадаю, что делали эти люди со своими отличными мозгами все эти бесконечные дни и ночи? Не работали же они все время. Охотники и собиратели в районах с благоприятным климатом не работают очень тяжело. Их орудия изготовлены просто, так же просто устроены их жилища. Большинство охотничьих племен работает в неделю меньше часов, чем современные французы, и намного меньше часов, чем американцы. Так чем же они занимаются? На мой взгляд, одна из главных задач антропологической науки заключается в том, чтобы проникнуть в это великое молчание, используя в качестве информантов то ничтожно малое число народов, которые все еще ведут традиционный, древний образ жизни.
И вот я спрашиваю вас, чем занимались бы вы с вашими замечательными мозгами все эти столетия? Ни книг, ни письменности, очень немного вещей, изготавливаемых вашими руками, незначительное влияние окружения, ни телевидения, ни радио, ни газет, поговорить можно только с сотней или чуть большим количеством людей, в среде которых вы живете. Я полагаю, вы стали бы играть со своим окружением и сошлись бы с ним очень близко. Вы изобрели бы искусство как символ таких отношений. Ваша близость с окружением стала бы настолько глубокой, что мы, дети промышленной цивилизации, даже вообразить себе это не в состоянии. Близость, вероятно, более глубокая, чем у нас с нашими любимыми и с нашими детьми и даже с нашими собственными, отчуждаемыми от души телами. Они оставались бы участниками своего живого окружения в той же мере, как и тогда, когда сами были живыми, а мы с вами являемся всего лишь наблюдателями того окружения, которое уже мертво. И еще одно, с чем мы вели бы игру, стало бы наиболее интересной вещью в нашем окружении — это человеческий разум, наш собственный мозг и мозг других людей. И в этом отношении очень медленно, из века в век, помните об этом, технология развивается. Эта технология основана не на манипуляции предметами объективного мира, а на манипуляции миром субъективным. Далее, вы, быть может, знакомы с утверждением ученого и писателя-фантаста Артура Кларка о том, что всякая достаточно продвинутая технология выглядит как магия. Так оно и есть. А я утверждаю, что в традиционных культурах существует достаточно продвинутая технология, о которой мы очень мало знаем, но тем не менее всячески ее порочим. И за неимением лучшего определения называем ее магией.
На этом месте он всегда делал паузу, чтобы аудитория могла осознать сказанное им. Ученые начинали нервно переглядываться, а представители Новой эпохи сияли и пересмеивались. Да, магией, повторял он, а само это слово прочно ассоциируется с шарлатанством, обманом и не воспринимается всерьез. Магами древние греки пренебрежительно называли бродячих персидских кудесников. В наше время на Западе с этим словом связано представление о театральных трюках и фокусах, таких, например, как вот этот.
Тут он доставал из кармана яйцо.
Вы все видели этот предмет сотни раз, верно? Я заставлю его исчезнуть, вот так. Теперь достаю его из пустой руки, так. А теперь изо рта. Я перебрасываю яйцо из одной руки в другую, но по пути оно исчезло.
Вы же все видели, как оно летело, однако его нет там, где вы ожидали его обнаружить. А, оно все еще в той руке, из которой я его бросал. Но нет. В этой руке пусто. Стоп, вот оно — в ухе. Это фокус, ловкость рук. Вам нравится, я вижу. Наконец я бросаю яйцо на пол, и — абракадабра! Оно превращается в голубя, который взлетает к потолку. Не волнуйтесь, это домашний голубь, он не капнет вам на голову.
Разинутые рты. Крики. Бурные аплодисменты.
Глаза его чудесно лучатся за стеклами очков. Итак, давайте разоблачим то, что мы сейчас видели. Я француз, мне и разоблачать. Во-первых, все мы привносим в этот феномен некоторую культурную нагрузку. Мы не наблюдали за этим объективно, такого не бывает. И культурная нагрузка подсказывает нам, что здесь нет никакого волшебства. То, что вы увидели, всего лишь ловкость рук. Вы не можете сказать, каким образом я все это проделывал, не можете объяснить увиденное, но вы убеждены, что яйцо не исчезало, а голубь не появился из яйца. Давайте проголосуем, ведь мы в Америке: кто считает, что я обладаю подлинной магической силой?