Тропик ночи

Я кладу орехи в мешочек и достаю свою записную книжку. Улуне помнил сотни стихов и хотел, чтобы я тоже выучила их. Я это сделала, но вдобавок записала их в транскрипции в свою книжку. Я просматриваю все варианты, и один из них содержит ясный ответ.

«Тот, кто вошел в реку и убил крокодила, спрашивает Ифу: "Благоприятно ли вести караван к северу?" Ифа говорит, что глупо покидать свое хозяйство до начала дождей. Колдуны явятся, дабы похитить старшего ребенка. Ифа велит бежать по водной дороге. Он велит искать сына, лишившегося отца. Он сказал, что женщина покинет свой дом. Он сказал, что птица с желтыми перьями полезна. Четыре вещи следует принести в жертву: двух черных голубей и двух белых голубей, а еще тридцать две раковины каури».

Я переписываю это предсказание на чистую страницу моей записной книжки, вырываю этот листок и откладываю в сторону. Потом я обмакиваю палец в древесный порошок и провожу вертикальную черту через лоб. Осторожно собираю весь оставшийся порошок и съедаю его. Он холодит язык и вкусом напоминает графит карандаша. Я собираю все принадлежности гадания и прячу их в матерчатую сумку, а свой ящик убираю в тайник.

Как раз вовремя. Я слышу хруст колес машины по гравию, потом хлопает дверца, а по ступенькам лестницы топают детские ножки. Лус и Аманда врываются в квартиру, губы у них в мороженом. Лус хочет показать Аманде свою комнату и свои сокровища. Они идут в нашу общую спальню, а я думаю о том времени, когда Лус начнет стыдиться нас и нашего образа жизни. Ждать недолго, мне кажется, особенно если миссис Петтигрю уже говорила об этом. Она не входит в дом. Минут через пять я появляюсь на крыльце. Миссис Петтигрю сидит в своей серебристой машине, смотрит на дверь дома и решает вопрос, то ли ей войти и увести дочь, то ли просто нажать на клаксон. Завидев меня, она слабо машет рукой. Я избавляю ее от ужасных сомнений и весело кричу: «Сейчас я приведу ее!» В нашей комнате девчонки бесятся и хохочут, кувыркаются в гамаке и падают из него на пол, на матрас, на котором спит Лус. Игра совсем неподходящая. Я отвожу Аманду к матери, возвращаюсь и начинаю готовить наш скромный обед. Макароны — пища богов! — для Лус, для нее же морковь и нарезанные ломтиками огурцы плюс шоколадное молоко. Для себя овощи и банан. Обычно после контакта с космическими силами я испытываю слабость, но сегодня этого нет. Я, наоборот, возбуждена, Лус чувствует это и тоже начинает дергаться. И мы уезжаем на Диннер-Кей погулять по причалам, глядя на пришвартованные суда. Это всегда успокаивает нас обеих. Лус идет впереди, весело подпрыгивая на серых досках настила, и называет мне типы судов; разбираться в них научила ее я, точно так же, как учил меня отец, когда я была в возрасте Лус. Шлюп, яхта, снова шлюп, ял, кеч и так далее… Все, Лус останавливается, потому что мы дошли до конца пристани и потому, что здесь стоит судно, какого Лус до сих пор не видела. Но я видела. Сердце у меня, кажется, подступает к горлу. Предсказание… Бежать водным путем…

Судно причалено кормой, и потому характерный для него длинный, четкий, изящный, остроконечный транец [62] наполовину нависает над пристанью. Окрашено судно в богатый лазурно-голубой цвет, узкая темно-желтая полоса отделяет эту небесную голубизну от красновато-коричневых планширов. Оно, разумеется, оснащено гафелем, [63] двумя равновысокими мачтами и благородным по форме бушпритом. [64] На транце золотыми буквами написано название «Гитара».

62

Транец — нижняя часть кормы на деревянных судах.

63

Гафель — наклонный рей, закрепленный на мачте; служит для подъема на нем флага или сигнализации.

64

Бушприт — горизонтальный или наклонный брус, выступающий за борт на носу парусного корабля; служит для крепления парусов.

— Это розовая шхуна, детка, — говорю я, но Лус возражает:

— Но она не розовая, а голубая.

— Нет, розовая просто означает тип судна, как, например, быстроходная шхуна. У розовой высокая остроконечная корма, которая может служить опорой, как ты видишь. В нижней части есть отверстие, в которое во время шторма уходит вода с палубы, а кроме того, она защищает рулевого от ударов волн. Такие суда хорошо выдерживают шторм.

Да, это так. Именно такой шхуной был «Ястреб». Он проплавал почти восемьдесят лет, когда мой отец купил его и отремонтировал. До того на нем ловили рыбу у берегов Нью-Бедфорда, и в трюме сохранился застарелый запах трески. Паруса были просмоленные, тугие. Пока мы были маленькими, мы проводили весну на Бермудах. Все втроем мы вместе с матерью добирались туда на самолете, а отец с одним из своих братьев выходил в море на «Ястребе» и встречал нас на острове. Для него то была единственная возможность поплавать в открытом океане. Мать не одобряла такое плавание главным образом потому, что отец страстно его хотел.

Однако в ту зиму, когда мне исполнилось двенадцать, а Джози пятнадцать лет, мать вступила в любовную связь, еще более неприглядную, чем обыкновенно, и вовсе не из чувства вины, которое было ей совершенно не свойственно, а из собственных тактических соображений на дальнейшее, она разрешила нам двоим поплыть вместе с отцом на корабле. Великое приключение, к тому же отсутствие материнского надзора, и все же… Кажется, мы с братом испытывали по этому поводу двойственное чувство, особенно Джози, который находился в том возрасте, когда человеку хочется, чтобы родители отошли на задний план и не навязывались со своими советами.

Для меня самой большой загадкой в жизни моего отца было то, почему он женился на моей матери. Точнее сказать, мне непонятно, что в ней привлекло его. Женился-то он потому, что она была беременна мной. Впрочем, об этом он никогда не упоминал в отличие от матери, которая не уставала твердить об этом мне и всем, кто готов был ее слушать.

Итак, на рассвете мы подняли паруса в Саунде; капитан за рулем напевал «Прощай, Рио», а команда (то есть я) металась по палубе в полной растерянности. Брат исполнял обязанности штурмана (он уже тогда великолепно разбирался в электронике), я же оказалась одновременно в роли кока, стюарда, казначея, боцмана, юнги и объекта насмешек капитана. Мы обогнули мыс Монток под холодным, частым дождем и взяли курс на юг. В это время года до Бермудских островов можно, как правило, добраться за пять с половиной суток, с каждой милей приближаясь к теплой и ясной погоде при постоянном западном ветре, который ведет судно к острову. Однако в этом году погода с каждым часом становилась не лучше, а хуже. Джози принимал по радио метеосводки и выглядел все более озабоченным по мере того, как наносил на карту схему передвижения циклона, приближающегося из Северной Атлантики. В отличие от океана отец оставался спокойным, а мы? Кажется, мы не испытывали страха или все-таки побаивались?

На четвертый день восход солнца озарил небо красным светом. Есть такая поговорка: «Солнце красно поутру — моряку не по нутру». Волнение на море усилилось, усилился и ветер, который дул теперь с севера. К полудню вся поверхность воды вплоть до горизонта была в белых барашках, и мы частично убрали паруса, оставив только главный на двух рифах и штормовой кливер. К восьми вечера нам уже грозила серьезная опасность, ветер выл во всю силу. Не убранным оставался только штормовой кливер. Я стояла у руля, пока отец и Джози закрепляли снасти и готовили к спуску плавучий якорь; тут уж я по-настоящему испугалась. Когда вы отпускаете якорь, ваше судно уподобляется той заткнутой пробкой бутылке, которую наугад бросают в воду. Остается только молить небеса, чтобы «бутылка» не разбилась о подводные рифы, а вы бы не стали кормом для рыб. Ветер еще усилился, штормовой кливер сорвало с треском, похожим на выстрел, и унесло прочь. Отец бросил якорь за борт, велел нам лечь в койки и привязал нас автомобильными ремнями безопасности, которые всегда брал на борт. Помню его безмятежную улыбку и успокаивающий голос.

Волны к этому времени были уже высотой с двухэтажный дом, а это значило, что «Ястреб» примерно каждую минуту падал с воображаемой крыши такого дома и снова взлетал вверх, ужасающе кренясь. Нас троих непрерывно выворачивало наизнанку, а отец распевал «Уноси меня вдаль, братец ветер», хотя ветер выл так громко, что мы почти не слышали его голоса. Мне кажется, именно тогда я начала терять свою детскую веру в Бога. Помнится, я молилась, поминая Христа и всех святых, кого знала, но молитвы мои не были услышаны. Помнится, во мне с каждой минутой росла уверенность, что Бог мне не поможет, и я погибну, погибну, погибну, и крабы станут пожирать мое лицо; Бог, он где-то далеко, а не с нами среди разбушевавшегося океана. Я почти ненавидела отца за то, что он взял меня в море.

Спустилась ночь, и нам стало еще хуже. Раздался ужасный треск, «Ястреб» вдруг рванулся вперед, а потом вниз, вниз и замер на месте, словно ударившись в каменную стену. Меня швырнуло вперед, насколько позволял ремень, я больно ударилась о перегородку. Потом меня перевернуло, и я повисла в койке, а в нескольких дюймах от моего лица оказался потолок каюты.

Дальше я уже ничего толком не помню. Грохот, рывки, треск ломающегося дерева, скрежет металла, резкая вонь какой-то кислоты. Корабль разрушался. Новый бросок — нас снова перевернуло, и я услышала собственный отчаянный крик. В невероятном страхе я ждала, что в каюту хлынет вода. Затем я отключилась окончательно.

Потом наступил рассвет. Судно двигалось ровнее, мы отвязались и вышли на палубу. Обе мачты были сломаны на высоте примерно в восемь футов, движок сорвался со станины, а самое скверное заключалось в том, что был вдребезги разбит аккумулятор и мы не могли подать сигнал бедствия и определить свои координаты.

Отец, кажется, был в полном восторге от происшедшего. Наконец-то он вернулся в семнадцатый век, эпоху куда более приемлемую для его души, чем нынешняя. Мы, само собой, пустились в плавание с полным набором ручных инструментов, и скоро закипела такая работа, какой мне до сих пор не приходилось заниматься ни разу в жизни. Нарастив переднюю мачту подходящим бревном, которое предварительно пришлось обтесать, мы закрепили на нем гафель и поставили парус; поймали солнце и определились по нему (мы находились в ста пятидесяти милях на норд-норд-вест от Бермудских островов). Я никогда не видела отца более счастливым. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше за то, что праздновала труса, зато, что отреклась от Бога, и ненавидела Бога за то, что он отрекся от меня. Я посмотрела на Джози. Он наверняка понял, что произошло со мной, но ясно было и то, что мы с ним никогда не будем говорить об этом ни друг с другом, ни с отцом. Исчезло нечто очень дорогое, а это самая печальная вещь на свете.

Отец снова и снова пел «Цветы Бермудских островов», и мы оба тоже изображали веселье: надо быть таким чудовищем, как наша матушка, чтобы лишить его поистине мальчишеской радости, а ни один из нас не был настолько плох. Мы даже начали подпевать ему:

Был он смелым капитаном «Соловья»,С грузом угля плыл в далекие края…

И так далее. Однако капитан «Соловья» кончил плохо: шторм принес ему аромат цветов с Бермудских островов, но погубил и корабль, и его команду вместе с капитаном у скалистых северных берегов.