Тропою волка

После очередной артиллерийской дуэли полки Долгорукого, укрываясь за деревянными передвижными укрытиями пехоты гуляй-городом — пошли в атаку на правый фланг, где оборонялся Чарнецкий. Закипел отчаянный бой. «Русский воевода» запросил помощи. Сапега послал на подкрепление Чарнецкому полторы тысячи солдат и сотню гусар Кмитича. Они атаковали и заставили неприятеля отступить. Теперь царские войска вновь скрылись за укреплениями и, казалось, не собирались оттуда выходить.

— Что, битва закончилась? — подъехал Кмитич на коне к Чарнецкому. Тот выглядел жутко рассерженным.

— Трусы! — взревел русский воевода и, пришпорив коня, с двумя офицерами поскакал прямо к позициям московитов.

— Мы пришли сюда сражаться, а не лынды бить! Вечер уже близко! Выходите, трусы несчастные, на честный бой! — кричал, словно былинный богатырь, Степан Чарнецкий, размахивая саблей прямо перед царскими мушкетами. Возможно, это уже второе приглашение к битве подействовало на Долгорукого, и он вновь дал сигнал к атаке.

И вновь деревянные укрепления гуляй-города пошли вперед на позиции литвин, озаряясь вспышками выстрелов и окутываясь облачками порохового дыма. Кинулись вперед конные стрельцы и наемные немецкие драгуны. Вновь жарко пришлось Чарнецкому. Но помощи почти не было. В резерве сидел один лишь Денис Мурашко со своими казаками. Он и поспешил на подмогу Чарнецкому и Кмитичу, чтобы сдержать мощный приступ неприятеля. К Мурашко присоединились добровольцы из местного населения. Прибежали люди из обозов. Кмитич смотрел на этих людей, боясь повтора Варшавы. Но здесь иные были добровольцы, с иными лицами, с иным поведением. От кого-то порой несло легким запахом самогона — хлебнули для храбрости, — но такого раздрая, как под Варшавой, слава Богу, уже не было. Добровольцы были собранны, серьезны и настроены решительно. И атака была отбита. Царские ратники отошли, уволакивая раненых и убитых товарищей.

— Нужна контратака! Нельзя дать им перегруппироваться! — вновь подскакал Кмитич к Чарнецкому. — При малейшей паузе веди своих гусар, а я своих. Одному мне — слишком малые силы!

— Добро! — согласился воевода. — Труби атаку!

Закованные в железо крылатые гусары с пиками наперевес пошли вперед и смяли передние ряды московской пехоты, смешали ее с осенней грязью. В ход пошли палапш. Московитяне, главным образом наемники, бросились бежать. Тяжелая польская конница, громыхая доспехами, гнала и рубила противника. Аналогичная ситуация сложилась и на фланге Кмитича. Он вместе с Оскирко вел в атаку своих гусар. Литвины на рослых сильных скакунах опрокинули укрепления, копыта загрохотали по деревянной поверхности перевернутых щитов гуляй-города. Кмитич с пронзительным свистом припадал на правый бок коня, мастерски рубя своей карабелой — только брызги крови летели во все стороны. Гусары смяли пикинеров, смешали ряды наемных солдат и погнали их, рубя саблями. Сотня драгун московского воеводы Христофора также была смята железной лавой гусар. Враг в панике бежал к обозам. Окровавленное поле боя, сколько хватало глаз, устилали тела убитых и раненых пехотинцев Долгорукого. Это же происходило и на левом фланге, где Полубинский и Пац обратили в бегство немецких солдат. Но, громя врага на флангах, ни Кмитич, ни Чарнецкий, ни Пац, ни Полубинский не видели, что творится в центре, где руководил сам Сапега и находился Михал Радзивилл. Атака конницы, в которой участвовал и Михал, захлебнулась под плотным мушкетным огнем. Не удалось преодолеть и ощетинившийся частокол копий немецких пикинеров. Несвижский князь в этой жуткой сече чуть не погиб: под ним убило коня, он упал и даже потерял сознание от удара копытом по голове — каска смягчила удар. Два солдата оттащили Михала назад и, перекинув через седло, повезли в лагерь. В это время, пригибаясь к земле от пролетающих ядер, отходила и литвинская пехота, понеся значительные потери. Врагу оставили несколько пушек и знамен, брошенных при хаотичном отходе. Сапега, который и сам чуть не погиб, также потеряв коня, вернулся в свой лагерь под защиту наступившей октябрьской ночи.

Битва не принесла ожидаемой победы Долгорукому, скорее поражение на флангах. Не принесла она и полной победы Речи Посполитой — слишком уж туго пришлось центру войска, в плен попало и жмайтское знамя полка Паца. Но глядя на шесть трофейных знамен гусарских, казачьих и рейтарских рот противника, Долгорукий не ощущал удовлетворения. Он отписал царю, что его «сотни многия и сотенные люди из розных сотен с бою побежали к своим обозам, и рейтарские два полки Рычерта Полмера да Томаса Шала все побежали к обозам же, и драгуны Христофорова полку… и солдаты Филипнусова полку Фон Буковена и Вилимова полку…»

Под вечер все московское войско вернулось в свой лагерь. Армия литвинов отошла за Басю. За время боя они захватили семь пушек и пятнадцать боевых знамен противника. В плен попал наемный московитский полковник фон Буковен — его за волосы с коня стащил сам Кмитич, узнав по внешности старшего офицера-наемника. Долгорукий потерял убитыми и ранеными почти тысячу двести человек. Шляхтич Ян Пачабут-Одленицкий в своих записях сетовал на тяжелые потери литвинского войска: «Гэты дзень, заліты крывею, паклаў на месцы шмат годных маладых людзей і сыноў мілай айчы-ны…» В центре битвы потери Сапеги составили около 600 человек — вдвое больше, чем на обоих флангах. Но Сапега был рад: Долгорукому, у которого войск было почти втрое больше, «дали прикурить», сорвали его планы, в плен попал ненавистный Адам Кашанский, изменник, шляхтич, что однажды уже переходил на сторону врага, вернулся, его простили, и вот он вновь в армии Москвы, второй раз предал родину. Литвины решили больше не прощать негодяя. Его приговорили к смертной казни, но Великий гетман заменил бочку с порохом, на которую решили посадить Кашанского, на более благородную экзекуцию — расстрел, видимо, увидев в обли-чьи Кашанского и самого себя.

Как бы не печалились литвины из-за погибших товарищей, моральная победа все же была на их стороне — враг понес намного большие потери. Викторию над московским войском отметили вином, распеванием гимна «Цябе, Божа, хвалім!». Сапега, поднимая кубок перед войском, громко сказал слова, что очень понравились Кмитичу: «Если бы всегда литвины хотели так отважно сражаться, то весь свет бы под нашим могуществом был!» И ему вторили раскатистые салюты из пушек, которые сильно напугали московитов, подумавших, что к Сапеге прибыло подкрепление и литвины собираются вновь атаковать отступивших неприятелей. Царские солдаты похватали мушкеты и сидели, ожидая нового штурма, до самого утра. Однако через несколько дней уже в московском лагере также началось что-то невероятное: стрельба пушек, радостные крики людей, песни — аж земля содрогалась от грохота орудий и мушкетов!

Кмитич послал захватить пленного и расспросить, что же там происходит. «Языка», немецкого солдата, хорошо говорящего по-русски (уж лучше, чем некоторые московитяне!), вскоре привели, и тот немало всех удивил, сказав:

— Мы празднуем победу.

Кмитич, Полубинский и Михал при этих словах даже засмеялись, думая, что солдат не лишен чувства юмора. Но немец стоял перед ними с невозмутимым видом. Он и не думал шутить:

— Пришло поздравление от царя, — говорил наемник, — он наградил воеводу, и мы все отмечаем это событие. Царь так и написал, что «сами не ведаете, каковое будете иметь пожалование от величества царского». Вот мы и празднуем…

— Ну и черт с ними, пусть так считают! — усмехнулся Кмитич. — Мы же пойдем громить других.

Сапега ревниво наблюдал, как полковники игнорируют его, Великого гетмана, обсуждая планы на будущее.

— Пусть Пац и Полубинский стерегут тут Долгорукого, — приказывал Сапега, — а мы с тобой, Михал, двинем по этому наглецу Хованскому. Кмитич и Оскирко, вы с тысячью гусар идите вперед, к Черее, и не допустите объединения Долгорукого с Хованским…

— Послал пан гетман тех, кого не жалко, — говорил Кмитичу Оскирко, хмуря бровь. Он-то хорошо знал, как относится к ним обоим Сапега — как к людям Януша Радзивилла.

— Ты знаешь, — успокаивал Кмитич, хлопая по плечу, Оскирко, — а я вот согласен в кои-то веки с Сапегой! Сейчас надо идти по всем направлениям и давить их, пока не опомнились. Говоришь, тысяча мало? Так! Мало. Но мы и этими силами их разобьем. Сейчас Бог на нашей стороне. Испытывал нас пять лет Боженька, а теперь награждает.

— Лишь бы ты был прав, Самуль, — отвечал полковник.

— У меня с Хованским давние счеты, — продолжал Кмитич, — это он меня первый дьяволом нарек. Ну, что ж! Будет ему очередной ад! Как же прав был Януш в свое время! Это он мне говорил, чтобы я наступил на собственную гордость и забыл обиду, объединившись с Сапегой. Мы сейчас должны быть все вместе. Только вот боюсь, что из-за невыплат денег Пац уйдет. Да и многие разбегутся. На шляхту у меня надежд мало. Вот на таких, как ты, обычных полковников да людей простых куда как больше надежды.

Полковников неожиданно поддержал и успокоил Степан Чарнецкий.

— Вы идите вперед, а моя дивизия будет следовать за вами. Если нарветесь на Хованского, завлекайте этого голубца прямо ко мне! — улыбался в длинную бороду русский воевода польского войска.

И в этот же день к бежавшему из плена Жаромскому, старающемуся теперь вернуть родную Вильну, поскакал гонец с приказом оставить для осады столицы посполитое рушение, а остальное войско вести к Сапеге.

Ну, а Кмитич в самом приподнятом настроении ринулся к Черее, чтобы не дать своему старому сопернику Хованскому прийти на помощь Долгорукому. И там, недалеко от Череи, хоругвь Кмитича и Оскирко налетела на московский авангард Хованского. После короткой стычки гусары изобразили смятение и стали быстро уходить к Талачину. Там вновь состоялась стычка, вновь гусары развернули коней, и стрельцы продолжили преследование, предвкушая окончательный разгром ненавистного Кмитича. И вот, совершенно неожиданно для московитов, по стрельцам и царским ратникам ударила польская дивизия Чарнецкого. Под мушкетным и пушечным огнем поляков, под атакой драгун, стрельцы и ратники стали отходить, неся большие потери. Тут-то по ним всей силой вновь вдарили круто развернувшиеся гусары Кмитича и Оскирко. Несмотря на то, что у Хованского было втрое больше людей, литвины разгромили неприятелей наголову. От трех тысяч авангардного корпуса уцелело лишь восемь человек, прискакавших в Череи с ужасной для Хованского вестью — убиты все! Но Кмитич не остановился на этом и набросился на основные силы Хованского в самих Чере-ях. Московиты уже начали строить там укрепления, но побросали все и, отбиваясь от постоянных атак гусар, спешно ушли, торопясь укрыться за крепкими стенами Полоцка.

А к Черее уже подходили колонны Сапеги, разбившие лагерь в пяти верстах от городка. Сапега ждал атак из Череи, даже пока не догадываясь, что враг в панике покинул город под ударами палашей гусар Кмитича. Немало удивился гетман, узнав, что Кмитич, который вместо того, чтобы погибнуть в неравной схватке, сам разгромил врага в пух и прах. В городе частично остался брошенный московитами обоз и две пушки. Остальные пушки, по приказу Хованского, потащили другой дорогой к Лепелю, коротким путем к Полоцку. Сам же воевода, через болота и леса, теряя в трясине орудия, коней, повозки и даже людей, шел в Чашники. И как бы ни спешил Хованский, его воинство двигалось медленно, то и дело переходя с одной стороны накопившей влаги дороги на другую. Сапоги желдаков и копыта коней скользили по жидкой грязи, а ноги лошадей, тащивших пушки, разъезжались в стороны. И лишь ночью, с трудом, обессилевшие солдаты, грязные и измотанные трудным переходом по лесным тропам и через бурелом чащоб, вышли к большой дороге. Не досчитался Хованский и нескольких дворян, и части рейтар, которые, похоже, разбежались в пути.