Тропы Алтая

Но тут упрек. Если бы, предположим, упрекала тебя очень красивая женщина, упрекала в том, что ты прошел мимо счастья, не разглядел его, — это было бы и понятно, и даже логично. А то ведь пристальным-пристальным взглядом глядит на тебя точно такой же трудяга от науки, как ты сам, только ниже степенями и званиями, да еще «правильный»!

Нет, право, найти бы такой повод, чтобы послать его к черту, и не просто так, слова ради, а к черту всерьез, раз и навсегда.

Не выходит!

И не выйдет… Потому что этот «правильный» Рязанцев — не очень общительный — обладает свойством всегда быть с кем-нибудь. По большей части молчаливо он заинтересован кем-то, ничуть не скрывая пристального внимания то к одному, то к другому человеку. И многие не только не чувствуют от такого внимания ни малейшей неловкости, но еще и платят ему тем же — начинают интересоваться им самим.

Так случалось, и нередко, с людьми, которые к Рязанцеву, казалось бы, совершенно никакого отношения не имеют, а к Вершинину имеют непосредственное отношение.

Послать к черту Рязанцева — не задача, предлог всегда найдется, а как после этого посмотрит на тебя собственный сын? Как это ему объяснишь? Почему бы это — официальным тоном или между прочим, но только пожилой человек, профессор, обязательно должен будет объяснить свой поступок сыну, двадцатилетнему мальчишке, шилишперу?!

Из всех рассуждений о том, почему «правильный» человек Рязанцев в экспедиции хорош и почему он там плох, какие Вершинину приходили в голову, самым главным было, конечно, рассуждение о том, что все они будут там вместе, все подружатся, а он будет один. «У начальника собственный сын в экспедиции, и он будет один! Каково?»

Вершинин за какие-нибудь сто километров, которые он проехал ужасно скверной дорогой от молодого, разбросанного и нескладного городка Чесноковска до старинного и тихого села Буланихи, несколько раз привел эту цитату из самого себя, и заключительное слово «каково?» всякий раз повергало его в недоумение.

А ведь стоит появиться одному недоумению, как за ним появятся и другие. Им все равно, откуда появляться, недоумениям, — из будущего, которое еще не пришло, или из прошлого, которое кажется уже давным-давно забыто…

Около тридцати лет назад Вершинин женился в первый раз, женился по любви, и вдруг — недоумение: брак распался. Оказалось, ошибка, не то, совсем-совсем не то. Женился снова. На этот раз с супругой сложились добрые отношения и очень ровные чувства, а когда уже через много лет задумался: почему так? — оказалось, что и к этой женщине никаких чувств у него не было. «Ну и что же, — сказал он себе, — хорошее отношение к хорошей женщине — весьма положительный стандарт нашего времени. Не хуже, а гораздо лучше, чем у многих других!»

А что он еще мог тогда сказать? Что горячую и к тому же семейную любовь создали романисты специально для нужд своей профессии, чтобы затем было что ниспровергать на глазах читателей? Он не любил романы с «воздыхательным материалом».

О своих же семейных отношениях говорил, что они сложились «положительно». Спрашивал его кто-нибудь: «Ну, как семейные дела?», имея в виду отношения его с женой, он так и отвечал: «Положительно!»

Тем самым недоумение рассеивалось еще до того, как оно могло бы возникнуть.

Зато другое тут же возникало: дети.

Дети были единственной логикой и единственной правдой любви. Но это вовсе не значило, будто дети не вызывали разочарований и недоумений. Скорее наоборот — подлинные разочарования и недоумения тут-то и возникали.

Детей было трое.

Старший сын был назван Орионом. И действительно, парень выдался недурен собою, рос богатырем, делая успехи в спорте, и этого было более чем достаточно для того, чтобы отец угадывал в нем будущую звезду первой величины в географии.

Но лет шестнадцати Орион вдруг увлекся детективами, увлечение это вопреки отцовским надеждам привело его в училище пограничной службы.

Теперь, окончив училище, он преследовал нарушителей на южных рубежах страны, а когда приезжал в отпуск домой, немало радовал «батьку»: без конца смеялся, ел-пил за троих, никак не мог надивиться отцовской учености и, должно быть, потому в присутствии отца становился словно старше, отец же чувствовал себя младше, иногда даже каким-то странно молодым.

Вообще встречи с Орионом приносили отцу неизвестные прежде ощущения.

Встречи были всегда желанными, причем Вершинин-отец на какое-то время вдруг переставал узнавать себя. Все во время этих встреч исчезало: проблемы его науки, тематики, программы и методики, и, что особенно его поражало, — вся сложность его отношений с людьми ученого мира переставала для него существовать. Он целиком погружался в другой мир, из которого являлся Орион, и, затаив дыхание, слушал о том, как в течение суток сын по пятам преследовал нарушителя, как на спортивных соревнованиях военного округа он в третьей попытке завоевал первенство по тройному прыжку в длину с разбега.

Сначала приходило к Вершинину-старшему никогда в жизни так остро не переживаемое чувство спортивного азарта и спортивной чести, потом он сам входил в эту жизнь, где все было подчинено откровенному желанию победы, где быть сильнее — значило быть лучше, быть умнее, быть достойнее, быть красивее своего противника. Вершинин понимал, что и у Ориона помимо спорта есть еще другая жизнь — более сложная, более тревожная, что и у него отношения с людьми основаны не только на спортивных победах и поражениях, но еще и на чувствах и на взглядах, но странно — между ними разговоры возникали лишь в пределах этого круга: кто кого и при каких обстоятельствах победил. И Вершинин припоминал свои былые, еще студенческие достижения в велосипедных гонках на длинные дистанции, а себя — таким человеком, которого никогда в жизни наука не увлекала и даже не манила, который попросту совершенно ничего о науке не знал.

Никогда он таким человеком не был, но так действовал на него старший сын — и неожиданно, и радостно, и в то же время не вселяя никаких надежд и стремлений. Сын приносил ощущение молодости, но какой-то первобытной. Вершинину же отцу в его возрасте, должно быть, нужно было омоложение, а не сама молодость.

Орион уезжал, и Вершинин-старший тотчас чувствовал, что сын уехал вовремя: пора было возвращаться к науке, к самому себе.

Грустно становилось, обидно за себя, за то, что стареешь, за то, что так долго верил, будто твой сын — это ты сам.

Второй родилась девочка. Ее Вершинин назвал Вегой. Но Вега совсем ничем не блистала, долгое время была в семье незаметной и незаметно росла, тем более что сначала детство ее совпало с военными годами, потом с годами, когда отец был в продолжительных поездках с экспедициями и, наконец, когда он усиленно работал над докторской диссертацией.

Дочь стала взрослой неожиданно для отца и оказалась крупной девицей, иногда веселой, а чаще спокойной, по-женски деловитой. Нынче она перешла на последний курс медицинского института.