Тросовый талреп

Он, конечно, уже изучил ее медицинские карты. Обсуждать было нечего. Он проводил меня вверх по лестнице в палату с высокими окнами-дверьми, за которыми зеленые холмы Девона спускались к сверкающей голубой линии моря. Занавески у кровати были задернуты.

— Я дал ей кое-что, — сказал врач. — Чтобы она была поспокойнее. Только... ну, это все же проблема.

Он отдернул занавеску. Ви лежала в постели совершенно прямо. Ее кожа была цвета промокательной бумаги. Волосы на подушке словно неживые черные змейки.

Да, все признаки были налицо. Кости ее маленького личика словно бы готовы были вот-вот пронзить кожу. Они не убрали с ее лица макияж и теперь коричневые тени вокруг глаз были вымазаны тушью для бровей, а грязновато-коричневые румяна на щеках превратились в беспорядочные полоски. Однажды Проспер заметил, что можно всегда определить, когда Ви сходит с рельсов, потому что ее макияж в таких случаях на полдюйма смещается от нужных мест.

Ее веки медленно приподнялись, словно тяжелые крышки люков.

— Хэл! [3] — сказала она.

В ее голосе слышался оттенок пивного бара.

— Что с тобой стряслось, Ви? — спросил я.

Она, казалось, не слышала меня. Она сказала:

— Хороший маленький Хэл прибежал навестить мамочку Ви.

И улыбнулась этакой улыбкой наркомана. Когда я был помоложе, я высоко ценил такие улыбки. И только много позднее я обнаружил, что улыбался не человек, а таблетки.

— Я не знаю, — сказал врач, — сколько раз она... хм... была на лечении. М-м-м... Вы не обдумали, куда вы с ней отправитесь отсюда, раз уж все так получилось?

3

Хэл — уменьшительное от имени Гарри.

Он пытался мне растолковать наиболее любезным образом, что сельская больница не предназначена для того, чтобы иметь дело с приходящими в себя наркоманами, увлекающимися барбитуратами, и что Ви мешает им лечить переломы ребер и варикозное расширение вен.

— Мы собираемся туда, — прохрипел я, опять почувствовав боль в горле.

— Собираемся куда? — спросил невнятный голос с постели.

У Ви был многолетний опыт борьбы с влиянием сильнодействующих наркотиков.

— Ты снова вернулась к своим таблеткам, — сказал я. — Нам надо что-то решить насчет этого.

— Я знаю, — сказала Ви. Она начала плакать, этаким слабеньким плачем котенка. — Это не моя вина.

Это никогда и не было ее виной. Ее жизнь была длинной вереницей враждебных заговоров с целью лишить ее ролей, навести морщинки под ее глазами, заставить ее проспать, добиться ее увольнения...

— Не могли бы вы поговорить со мной, когда будете уходить? — спросил доктор.

— Я долго здесь не задержусь, — сказал я.

— Уходишь! — простонала Ви. — Всегда уходишь!

— Еще нет, — ответил я. — Никуда не ухожу.

— Я-то оставалась с тобой, — сказала она. — Всегда, всегда. Она оторвала руку от простынь. Рука была холодной и худой, как лапка ящерицы. Я подумал о маленьком Гарри Фрэзере, уставившемся на блики от уличных огней на потолке квартиры в большом жилом доме и надеющемся, что в каждом из проезжающих мимо такси едет домой мамочка Ви. Как-то раз, когда мне было десять лет, ее не было дома три дня.

— Ты замечательная, — сказал я. — А что все-таки случилось?

— Меня подвели, — сказала она. — Проклятый Эрик меня подвел.

— Что еще за Эрик? — спросил я.

— Парень. Большой и очаровательный.

— О! — В последнее время ее жизнь была прямо-таки изрешечена Эриками.

— У меня к тебе просьба, — сказала она. Ее серый язычок высунулся и облизал губы, а длинные ногти кокетливо пощекотали мою ладонь. — Я оставила дома сумочку. С моей косметикой. Ну, ты знаешь.

Да, я знал. Я сказал:

— Я забегу в магазин при больнице и куплю тебе все, что нужно.

— Нет, — сказала она. Ее рука вдруг стала липкой. — Она у меня особенная.

Особенной в ее сумочке была вовсе не косметика; а бутылочка с таблетками.

— Не стоит, — произнес я со всей твердостью, на какую был способен.

С ее лицом произошло что-то ужасное.

— Ты проклятый ублюдок! — выкрикнула она.

Я попытался ее успокоить. Но мой голос снова стал исчезать. И по мере того, как он исчезал, ее голос поднимался, в конце концов они принялась вопить. Поток грязной брани извергался на меня, превратившись в длинный, отвратительный, мучительный вопль. Врач сделал ей укол. Веки Ви упали ровно и медленно, словно гидравлические ворота. Мы с врачом вышли из палаты.

— У нас нет необходимой аппаратуры, — сказал он.

Не было ее и в «Портвэй-Хаузе». Ее вообще не было нигде, кроме как в Маббакомбе, который принято было именовать сумасшедшим домом. В Маббакомбе были кафельные палаты с койками, теснящимися дюймах в шести друг от друга. Ви как-то раз побывала там. На третий день она пыталась покончить с собой.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— И чем скорее, тем лучше. — Врач выглядел смущенным. — Если говорить прямо, то до завтрашнего утра.

— До завтрашнего? — переспросил я.

— Боюсь, что я вынужден настаивать на этом, — сказал он.

Что ж, я мог его понять.

Пултни — это очаровательный поселок с гаванью в форме подковы, со станцией спасательных шлюпок и с рядами гранитных коттеджей, когда-то построенных для рыбаков, но в наши дни служащих домиками для отдыха и населенных людьми такого типа, которые могли позволить себе собрать по подписке деньги и построить на месте старого рыболовного дока этот новый яхт-клуб из кедрового дерева. Я был не в том настроении, чтобы идти в яхт-клуб, но нам с Фионой необходимо было что-то выпить. Поэтому мы отправились на противоположный конец причала — в «Русалку», которая успешно противостояла новым веяниям.

Был еще ранний вечер, и эта пивнушка была пустой, если не считать парочки рыбаков у бара. Через окно можно было любоваться, как ребятишки в ярких облегающих резиновых костюмах занимаются виндсерфингом в гавани. Я положил свою отяжелевшую голову на руки и сказал:

— Зачем же ей понадобилось начинать все снова?

— Ну и что ты думаешь? — спросила Фиона.

Мне хорошо было рядом с Фионой. Она могла замедлять бег событий до ритма, поддающегося управлению.

— Она не любит себя, — сказал я. — Она хочет выйти из этого состояния.