Тройной фронт

Мне прямо дико сделалось. Я уж потом, поняла – немцев ждали. Думали, наверное, что они, такие как в Гражданскую, и белые вернуться. А пришли то фашисты! Уж я не знаю, всего насмотрелась, и совсем от коммунистов не в восторге, но уж немцев ждать! Фашистов! Врагов! А вот ждали!

Хоронить папу не давали, пока из Сталинграда сын одного нашего не приехал – профессор медицины, да не показал старикам, что папа мертвый, вся кровь к спине отлила. Тогда только и хоронили. И вся власть станичная, «головка» – тише воды, ниже травы. Совсем не такие, как в двадцатые годы. «Товарищи, товарищи, извините – простите, спасибо – пожалуйста…»

Я маму забрала и мы в Ленинград поехали. И сама то у брата живу, на птичьих правах, а поняла, что нельзя ее на Дону оставлять. Не знали, что едем под самую блокаду. А и неизвестно, где хуже. В станице нашей немцев не было. Мимо прошли на Сталинград. Но, говорят, такая паника была! И всех коммунистов перебили, кто убежать не успел, когда Красная Армия отступала. Одного прямо на площади вилами закололи. А после войны ему памятник поставили. И многие в Новочеркасск ушли. И потом с немцами отступали. Так и загинули неизвестно где. А в тех станицах, где немцы были, так целые сотни из казаков формировались. Говорят, маршировали – распевали «Катюшу», а Отечественную войну иначе как «Вторая война с большевиками» и не называли.

Не немцев они ждали, советскую ленинско- сталинскую власть более сил терпеть не было.

И не только казаки. И в других местах тоже. Мне одна бабка – колхозница в Псковской области говорила – только в 41 году досыта и поели…. Ждали освободителей, а пришли фашисты. И как бы они там золотые горы не сулили, а все равно истребили бы нас всех! И смотрели на них как на освободителей до первой виселицы, до первого расстрела… А потом – в партизаны!

Папу Бог пожалел, и его от страданий увел и нас освободил. И мама стала не попадья – жена врага народа, а мать военнослужащего, иждивенка. Другой статус. Но я это потом поняла. Если бы папа был жив, если в станице остался, его бы обязательно стали казаки к немцам тянуть. Он ведь огромным авторитетом пользовался! А он бы не пошел! Ни за что! Он и Боре говорил: « Всякая власть от Бога. Праведному народу по заслугам, иному – по грехам! И нельзя даже ради самых высоких и светлых идей приводить на родную землю врага. Со своей земли надобно гнать всех иноплеменных! Надо со своим народом быть!» А народ был на этой стороне, на советской!

Но тогда я четко поняла – будет война! Будет.

Вот и не верь снам

Этот год, что до войны оставался, совершенно незаметно пролетел, как – то мгновенно. Мне хорошо жить стало, потому что мама со мной. Придешь с дежурства – всегда покормит, мне и поговорить есть с кем. А так все соседи, коммуналка битком набитая, а поговорить не с кем – у всех своя жизнь в каждой комнатушке. И все у себя в щелях «шу-шу-шу…». Боялись всего очень – квартира офицерская. Аресты до сорокового года шли.

Нашего соседа майора арестовали за то, что у него фамилия итальянская «Сартори». А он что знал, откуда у него такая фамилия! Не то итальянская , не то греческая, не то неизвестно какая… В тридцать восьмом – ночью забрали. В сороковом – вернулся. Седой весь, худющий… От него на кухне все шарахались. Я с его женой работала – она тоже медсестра. Ее не трогали. Она мне говорит по секрету, плачет:

– Совсем другой человек пришел. Ничего не говорит. Совершенно ко мне, как к женщине, интерес потерял. Ночью глядит в потолок и курит, курит…

Мы с мамой ничего этого даже не обсуждали. Стенки – слышат. Наш Боря – начальник штаба полка. Полк – громадный. По тем годам, сверх современный, гаубичный. Фактически, должность у него полковничья, а он все капитан. Как пришел в полк капитаном, так и служил в том же чине… В тридцать восьмом из лейтенантов за два месяца командирами полков становились, и все мимо него. Он как примерз к чину….

Я один раз его спрашиваю шепотком:

– Боречка, что ж тебе звания не дают?

А он засмеялся:

– У меня сейчас самое высокое звание и необходимое: – Живой и на воле.

Мы тогда по Пушкинскому парку гуляли, и никто нас подслушать не мог.

– Все, – говорит,– Женечка, прекрасно! А звания не дают, потому что я не в партии.

– Так, – говорю, – вступи! Какая тебе разница!…

Он засмеялся так нехорошо, зло:

– Нужно, – говорит, – всегда смотреть, куда вступаешь, а то потом отчистится трудно… Да и кто мне характеристики даст? Кто рисковать будет!

– Ты же – лучший офицер в полку! Ты – чемпион гарнизона по верховой езде. У тебя лучшая батарея в округе!

– Мы – классово чуждые.

– Да этого уж никто и не вспоминает!

– Но никто и не забывает.

Мы с мамой каждый день о Боре говорили. Потому что полк его перевели во Псков. А письма к нам неизвестно откуда приходят. Полевая почта. Но почему то мы были уверены, что в полку его нет.

Рассуждаем: если бы он был арестован, то и нас бы таскать начали и письма бы от него не приходили. И главное, все командиры, которые с ним вместе служили и семьи их в нашем доме, все во Пскове – спросить некого. Я в письмах спрашивать – страшно.

А мама говорит уверенно так:

– Он ранен. В госпитале лежит.

– Откуда ты знаешь?!

– Сон видела. Вот на календаре записала. Вижу – будто он маленький совсем и его моя мама – твоя бабушка, покойная, за руку ведет. А он плачет и левая ножка у него разутая, и ботиночек в руке несет, а на ножке кровь.

Бабушка мне говорит

– Ведь это что ж делают! Ведь так и убить могут! Я уж его туда увела!

А через месяц и Боря приехал. Загорелый, черный. Худой-худой, и как на десять лет постарел. С медалью «За боевые заслуги». В военном санатории лечился в Судаке, в Крыму. В левую ногу ранен, осколком! В ту ночь когда мама сон видела! Вот и не верь снам.

Рассказывает, что как его ранило, не заметил. Сидел в штабе полка. А на одной батарее ад кромешный стоит! Финны батарею артиллерией молотят. И так ему не хотелось на эту батарею идти! Но пошел. Пока шел там обстрел прекратился. Он помог остатки батареи отвести и перебазировать. К штабу возвращается, а штаба нет!

Пока он ходил, финны огонь перенесли и штаб всмятку и всех, кто там был! Если бы побоялся – не пошел на батарею – обязательно бы погиб. В ту ночь его и ранило.

– Всю ночь хожу – что-то у меня в сапоге хлюпает. Думаю, где же это я ноги промочить успел. Вроде нигде не проваливался в болото. Замерзло все ведь! Утром рассвело. Руку за голенище сунул – кровь. И вот тут заболело! Как зуб. Осколки попали. Три. Два вытащили, а один в кость – так там и остался. На рентгеновском снимке, как детский ноготок – полумесяцем…. Борю сразу – в госпиталь. В Мечниковку. Это когда у меня сутки увольнения были…

Депортация эстонцев

Год я еще в Мечниковской больнице работала. Нас казарменного положения перевели, но не демобилизовывали. Вообще, честно сказать, я так и не понимала какое у меня положение. Хожу в форме, а вроде как не военная. Никто военной подготовкой с нами не занимается. Половина врачей – в военной форме, другая – в гражданской. Вроде как служу, а на самом деле – работаю.

Сутки дежурю – двое свободна.

Боря во Псков уехал. Мы с мамой вдвоем. У меня даже свободное время появилось и жалование хорошее, я стала брать уроки пения, у одной бывшей певицы Мариинского театра. Она стала готовить меня в Консерваторию. Конечно, поздновато. Мне уже тридцать лет. Но она меня утешала, потому что у меня – меццо. А здесь не то, что у сопрано – возраст не помеха. И я так была рада, что учусь петь! За мной пытались ухаживать на службе молодые люди, теперь то не шарахались – потому что после Сталинской Конституции 1935 года, вроде все в правах одинаковые. Но мне было не до них! И работа , и пение… Два раза правда ходила в ресторан. В Кавказский – меня один грузин приглашал – замечательный парень. Водолаз. Потом после войны вроде бы адмиралом стал. Очень был в меня влюблен.