Трудная любовь

— Даже информации Копытов переписал. Ни одного моего слова, кажется, не оставил… Ночь почти не спал, философствовал сам с собой. Доказывал, что если бы работа клеилась, плюнул бы на все остальное.

— А что?

Валентин провел рукой по небритой щеке и ответил невесело:

— Неприкаянный я ни к кому и ни к чему. Даже бриться не хочется. Кому это надо?

— Если ты привык бриться для кого-нибудь, брейся для меня, — Лариса помолчала. — Нравятся мне непутевые люди.

Она старалась скрыть волнение, приказала себе не вспоминать о предстоящем совещании у редактора, на котором должны были обсудить выступление «Комсомольской правды».

— Олег нравится тебе? — спросила она.

— А что?

— Не нравится?

— Я еще не ответил.

— Значит, не нравится. Жаль. А мне он нравится.

По лицу Валентина было заметно, что он не понял, шутит она или говорит серьезно. Когда Валентин ушел, Лариса в который раз подумала о том, что только она одна верит в Олега. Где-то далеко в глубине его души она видит хорошее, нетронутое, чистое.

Совещание у Копытова прошло довольно быстро. Словно для того, чтобы помучать Ларису, редактор неторопливо, громко прочитал обзор «Комсомольской правды», в котором были описаны все неточности и измышления в очерке «Таков советский человек».

— Я, конечно, учту свой срыв, — сказал Олег неопределенным тоном.

— Всё? — удивленно спросил Полуяров.

— Нет, не все, — со скрытой усмешкой ответил Олег, — я могу еще добавить несколько традиционных покаянных фраз, но они, я думаю, не к месту? Я постараюсь загладить свою вину.

Домой они шли через Комсомольский сквер. Его заложила на месте разрушенного монастыря молодежь еще в годы первой пятилетки. Теперь сквер был самым живописным уголком города.

Зимой здесь неуютно: почерневшие кустарники кажутся высохшими, а толстоствольные тополя с оголенными сучьями — промерзшими и мертвыми.

Лариса любила этот сквер с детства. С ним у нее была старая дружба. Еще школьницей она проводила здесь много часов, бродя по аллеям или мечтая с книгой стихов в руках. По утрам она прибегала сюда подышать ароматом цветов. Приезжая на каникулы из университета, она торопилась в сквер.

Он казался ей живым существом — красивым, спокойным и добрым. Зимой она тосковала по его зелени, чудилось, будто земля и деревья промерзли, и Лариса боялась, что не увидит здесь больше ни травы, ни цветов, ни листьев.

— Скорее бы весна, — сказала она. — Ты не хмурься, все будет хорошо.

— Будет, будет, — проворчал он. — Когда? Как только речь заходит о чем-нибудь хорошем, мы пользуемся лишь глаголами будущего времени… — Он поднял воротник пальто. — Впрочем… поживем, увидим. Вот привыкну к вашей семье, к вашей квартире, к твоему письменному столу… Копытова переведут в другое место…

Лариса понимала, что это нехорошо — смеяться, когда любимому грустно. Она прикрыла рот муфтой, промолчала, но не выдержала и спросила счастливым шепотом:

— Ты сына хочешь или дочь? Когда решишь окончательно, скажи мне, учту…

— Идем домой, — быстро проговорил Олег, — у меня ноги замерзли.

Было очень холодно.

* * *

Писал Валентин торопливо, перо не успевало за мыслями. В себя он верил лишь временами, в минуты вдохновения. Сомнения в своей правоте, в своих способностях сменялись злостью, и он работал еще ожесточенней. Большие, неопределенные замыслы, желание приносить пользу, чувствовать себя нужным, незаменимым — все это не столько помогало работать, сколько усиливало неудовлетворение результатами своего труда.

Способен ли я обнаружить главное? Или всегда буду замечать в жизни только поверхностное, то, что сразу бросается в глаза? Буду ли я настоящим журналистом? Вопросов было много. Они казались Валентину признаком творческой слабости. Он задавал их себе каждый день.

Особенно смущали его некоторые журналисты, не хватающие с неба звезд, но убежденные, что писать иначе, чем они, нельзя. Для них не было трудных тем, обо всем они писали одинаково бесстрастно, ни в чем не сомневались. Все им было ясно, понятно.

Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.

Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.

Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы — и только.

Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно — надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.

И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.

Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.

Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.

Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:

— Об этом, надо полагать, вы писать не будете?

— Уйди отсюда, сволочь, — негромко сказал Валентин.

Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:

— Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…

— Уйди, говорю, отсюда, — еще тише повторил Валентин.

Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора — нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.