Труженики моря (другой перевод)

Недостатки Летьерри

У господина Летьерри был один большой недостаток: он ненавидел… попов. Однажды, прочтя у Вольтера слова: «Духовенство – это кошки», он захлопнул книгу и проворчал: «В таком случае я – собака».

Необходимо помнить, что лютеранское, кальвинистское и католическое духовенство настойчиво боролось и преследовало его, когда он строил свою «дьявольскую лодку». Быть революционером в мореплавании, пытаться приобщить Нормандский архипелаг к прогрессу, навязывать маленькому тихому островку Гернзей какие-то новшества – было, как мы уже говорили, неслыханной смелостью. Естественно, духовенство его осуждало. Нельзя забывать, что это прежнее духовенство, совсем не похожее на теперешних служителей церкви, которые зачастую выказывают склонность к прогрессу. Духовники старались помешать Летьерри самыми различными способами – произнося проповеди, распространяя клевету. Они ненавидели его, он отвечал им тем же. Их ненависть являлась оправданием его ненависти.

Нужно, однако, заметить, что неприязнь Летьерри к духовенству являлась органичной. Им не нужно было начать его ненавидеть, чтобы вызвать ненависть с его стороны. Весь образ мыслей этого человека, даже инстинкт восставал против них. Почувствовав их скрытые когти, он ощетинился. Его злость, правда, была не совсем справедлива, иногда даже проявлялась некстати. Нельзя не делать различий, нельзя питать чувство сильнейшей вражды ко всем без исключения. Для него не существовало честного викария, добродетельного священника. Он думал, что рассуждает философски, но делал это неразумно. Самые терпимые люди могут становиться нетерпимыми так же, как самые кроткие умеют иногда приходить в ярость. Однако господин Летьерри по натуре своей был настолько добрым, что не умел ненавидеть по-настоящему. Поэтому он не нападал на предмет своей ненависти, а просто отстранял его от себя. Он держал попов на почтительном расстоянии. Они причинили ему зло, он ограничился тем, что перестал желать им добра. Разница между чувствами, которые они питали друг к другу, заключалась в том, что их ненависть превратилась в злобу, а его – в антипатию.

На маленьком Гернзее нашлось место для двух религий – католичества и протестантизма. К тому же нигде на острове эти религии не сталкиваются в одном храме. Каждая из них имеет собственные церкви и часовни. В Германии, в Гейдельберге, например, бывает так: церковь делится пополам, половина отдается Святому Петру, половина – Кальвину. Посредине ставится перегородка, чтобы избежать потасовок. Обе части совершенно равноценны: три алтаря у католиков, три у гугенотов; а так как службы происходят одновременно, то молящиеся сходятся на звон одного и того же колокола, призывающего вместе детей Господа и детей Сатаны. Чрезвычайно просто!

Немецкая флегматичность может перенести такое соседство. Но на Гернзее каждая религия живет обособленно. Есть приходы правоверных и приходы еретиков – можете выбирать. Выбор господина Летьерри был совсем прост – ни то, ни другое.

Этот матрос, рабочий, философ, труженик, казавшийся простаком, вовсе не являлся таковым. У него были собственные взгляды и убеждения. В своем отношении к священникам он оставался непреклонен.

Летьерри позволял себе неуместные выражения, отпускал странные, порой меткие шутки. Ходить к исповеди означало для него «причесывать свою совесть».

Он был человеком малограмотным, кое-как читал и писал с орфографическими ошибками. Свой атеизм привез из Франции. Хотя был чистокровным гернзейцем, на острове за такой образ мыслей Летьерри называли «французом». Да он и сам не скрывал своего свободомыслия, что достаточно проявилось во время постройки парохода.

Однако иногда он делал уступки. Живя в маленькой стране, трудно сохранить последовательность. Он сторонился лиц духовного звания, но не мог окончательно закрыть для них двери своего дома. В официальных случаях, когда визит священника был необходим, Летьерри принимал достаточно любезно как патера, так и ксендза. Время от времени он даже провожал в англиканскую церковь Дерюшетту, которая бывала там четыре раза в год по большим праздникам.

Однако эти компромиссы нисколько не примиряли его с духовенством, а лишь увеличивали внутреннее раздражение. Он изливал его в насмешках. Будучи добродушным человеком, Летьерри становился язвительным, и в этом отношении ничто не могло повлиять на него. Таков уж был его темперамент.

Он презирал все духовенство, в чем проявлял себя настоящим революционером. Летьерри не отличал одну форму религии от другой. Он даже не осознавал, насколько его неверие было передовым. Не видя никакой разницы между епископом и аббатом, священником и простым монахом, он говорил: «Уэслей, Лойола – один черт!» Когда Летьерри видел какого-нибудь священника с женой, он, отворачиваясь, произносил: «Женатый поп!», и в словах его звучало то презрение, с каким тогда говорили об этом во Франции. Он любил рассказывать, что во время своего последнего путешествия в Лондон видел «лондонскую архиерейшу». В своем протесте против браков духовенства доходил до гнева. «Юбка не может жениться на юбке!» – кричал он. Человек в рясе казался ему бесполым существом. Летьерри часто повторял: «Ни мужчина, ни женщина – поп». Он отпускал одни и те же презрительные эпитеты в адрес англиканских и католических священников; но, желая их различать, одинаково грубо шутил насчет тех и других. «Выходи замуж за кого хочешь, но только не за одного из этих сумасбродов!» – заявлял Летьерри Дерюшетте.

Беззаботность – спутница грации

Летьерри всегда помнил каждое сказанное слово; Дерюшетта тотчас же забывала каждое сказанное слово. В этом была разница между дядей и племянницей.

Дерюшетта не имела понятия о том, что такое ответственность. В недостаточно серьезном воспитании таятся большие опасности. Неразумно стараться сделать своего ребенка счастливым слишком рано.

Дерюшетта думала: если она довольна, значит все хорошо. Она чувствовала, как ее дядя радуется, заметив, что она довольна. Девушка почти во всем усвоила образ мыслей Летьерри. Ее религиозное чувство вполне удовлетворялось посещением церкви четыре раза в год. Она могла показать здесь свое праздничное платье. Жизни Дерюшетта совершенно не знала. Она обладала всем, что нужно для того, чтобы в один прекрасный день полюбить. Она была весела и ждала.

Девушка пела, играла, резвилась, бросала то тут то там словечко, прибегала, делала что-нибудь, исчезала. Словом, она была прелестна. Прибавьте к этому английскую свободу. В Англии дети растут самостоятельно, девочки предоставлены сами себе. Позже эти свободные девушки становятся женщинами-рабынями. Мы употребляем оба слова в хорошем смысле: свобода в отношении роста, рабство в отношении долга.

Просыпаясь по утрам, Дерюшетта уже не помнила, что она делала накануне. Вы поставили бы ее в весьма затруднительное положение, если бы начали расспрашивать, что она делала на прошлой неделе. Однако это не мешало ей порой испытывать какое-то смутное чувство недовольства, ощущать, будто какая-то тень ложится на ее жизнь и омрачает радость. И на лазурные небеса набегают иногда облака. Но ветерок быстро их уносит. Дерюшетта разражалась веселым смехом, не думая ни о причинах своей грусти, ни о поводах для веселья. Она все превращала в игру: задевала прохожих, шалила с мальчишками. Если бы встретила черта, то не пощадила бы и его и выкинула бы с ним какую-нибудь каверзу. Она была красива и при этом настолько наивна, что злоупотребляла своей красотой. Дерюшетта дарила улыбку так, как котенок царапает всех своими коготками. Тем хуже для того, кто получил царапину, – она о том человеке больше уже не думала. «Вчера» для нее не существовало; девушка жила сегодняшним днем. Так бывает всегда, когда человек слишком счастлив. У Дерюшетты воспоминания улетучивались быстро, как тающий снег.

Книга четвертая Волынка Первые проблески зари или пожара

Жиллиат никогда не говорил с Дерюшеттой. Он знал ее только по внешнему виду, так, как знают утреннюю звезду.

Когда Дерюшетта, встретив Жиллиата по дороге из порта Сен-Пьер, весьма поразила молодого человека, написав на снегу его имя, ей было шестнадцать лет. Как раз накануне господин Летьерри сказал племяннице: «Тебе пора остепениться – ты уже взрослая девушка».

Слово «Жиллиат», начертанное резвушкой, запало в неизведанную глубину.

Как относился Жиллиат к женщинам? Он сам не мог бы ответить на этот вопрос. Когда он встречался с ними, они боялись его, а он их. Он заговаривал с женщинами только в случае крайней необходимости. Он никогда не был ничьим «дружком». Если шел один по дороге и навстречу ему приближалась женщина, то спешил побыстрее скрыться, перелезть через забор или спрятаться в кустах. Жиллиат избегал даже старух.

Однажды ему случилось увидать парижанку. Она случайно проезжала через остров. В те времена такая гостья была большой редкостью на Гернзее. Жиллиат слышал, как она рассказывала о своих неприятностях: «Я страшно огорчена – на мою шляпу попало несколько капель дождя, а шляпа у меня абрикосового цвета. Этот цвет ведь так нежен». Найдя как-то позже в одной из книг гравюру с изображением нарядной дамы в пышном платье, он повесил ее на стену в память этого чудесного виденья. В летние вечера он прятался на утесах и оттуда наблюдал, как крестьянки в сорочках купаются в море. Однажды он видел через забор, как тортевальская колдунья подтягивала подвязку. Видимо, он был еще девственником.

Вернувшись в Бю-де-ля-Рю тем рождественским утром, когда Дерюшетта, смеясь, начертила его имя, Жиллиат не помнил, зачем выходил из дому. Наступила ночь, но он не мог заснуть. Он думал о разных вещах: о том, что было бы хорошо развести у себя редиску; что погода хороша; что он не видел баркаса, пришедшего из Серка, – не случилось ли чего с этим баркасом; что он видел заячью капусту в цвету – большая редкость в это время года.

Он никогда не знал точно, кем приходилась ему покойница, воспитавшая его. Размышляя об этом, решил, будто она была его матерью, и стал думать о ней с удвоенной нежностью. Он вспомнил о женском приданом, спрятанном в кожаном сундуке. Потом подумал о том, что пастор Жакмен Герод будет рано или поздно назначен в порт Сен-Пьер помощником епископа, и таким образом место пастора в Сен-Сампсоне останется вакантным.