Тубплиер

– Вроде того, – сказал Влад. – Но рубцы я все равно не буду есть, ты уж извини. Не могу пока.

– Правильно, – одобрил Пузырь. – Лучше мне отдай, я съем.

«Стекляшка» оказалась закрыта. К двери заведения был пришпилен картонный прямоугольник с разъяснительной надписью: «Переучет». В помещении царил неприятный мрак.

– Посадили их, что ли? – предположила Эмма, кутаясь в вязаную кофту, накинутую на острые плечи. – Никогда не закрывали, а тут закрыто.

– Ну, это проще всего… – возразил Семен Быковский. – Хотя посадить, конечно, могли.

– Если переучет, то внутри должен же кто-нибудь быть, – настаивала на своем Эмма. – Не в лесу же они переучитывают.

– Нет, не в лесу, – не стал спорить Семен. – Во всяком случае, пока обошлось без конфискации – вон, столики стоят.

По берегу ручья действительно чернели надежно врытые в землю дощатые столы и скамьи. Слушать дикие песни ручья, сидя за голыми столами, – это не привлекало никого, темный берег был пустынен.

– Учредительный съезд проведем под открытым небом, – решил Семен. – Звезды пока на свободе, вон они висят. Пошли вниз!

Они спустились к ручью и расселись по обе стороны стола. Урчала бегущая вода, увлеченно трещали цикады. Небо мерцало, свет луны изменчиво скользил по бегущим бесшумно облакам.

– Есть кворум, – сказал Влад.

– Кворум есть, а чебуреков нет, – дополнила Валя Чижова.

– Два рыцаря, две дамы, – сказал Семен. – Так вот…

– Нет-нет! – перебила Эмма. – Зачем разделять? Я за равноправие.

Семен замолчал, взглянул на свою рыжеволосую соседку чуть скептически и, вытянув из кармана бутылку коньяку, поставил ее на стол.

– Что лучше, – вернулась в разговор Валя Чижова, – равноправие или чебуреки? А?

– Конечно, чебуреки, – ответил Влад Гордин и почувствовал, как Валя благодарно прижалась коленкой к его ноге. – Солидарность нам нужна, вот что! А равноправие – это фиговый листок, мы лепим его на лицо, хотя для него отведено совсем другое место.

– Мы рыцари, и у нас должны быть дамы, – дал разъяснение Семен Быковский. – Дамы и кавалеры. А сказать «дамы и господа» – так всех господ вырезали в семнадцатом году, остались одни товарищи и между ними прослойка интеллигенции. Сказать «господа» – неприятностей не оберешься: в лучшем случае лишат тринадцатой зарплаты, а то и с работы выгонят. Это надо?

– Я не рабочий и не крестьянин, – продолжал Влад, – значит, я прослойка. И ты, Семен, тоже, это ясно. И Валя с Эммой не шпалы таскают на стройке. Может, мы – судари-сударушки? Или я, еврей, в судари не гожусь?

– Никто в судари не годится, – сказал Семен. – За «сударя» сразу в монархизме обвинят или посадят в дурдом. Лучше уж здесь сидеть, чем в дурдоме… Мы – рыцари Дощатого стола! Чем плохо? И не тронут.

– Что-нибудь из древней истории, – кивнул Влад. – Например, тамплиеры.

– Тогда уж не «там», – поправила Эмма, – а «тут», в Роще. Тутплиеры.

– Есть! – вскинулась Валя Чижова. – Мы тут, мы тоже прослойка, только особая – туберкулезная прослойка! Тубплиеры!

– В «десятку», – похвалил Влад Гордин. – Открывай коньяк, выпьем за наше рождение!

– А хрустальные рюмки? – спросил Семен.

– Настоящие рыцари могут выпить и из горла, – сказал Влад Гордин. – За председателя оргкомитета Семена Быковского!

– Временного, временного… – внес поправку Семен.

Выпили по глотку за временного. Рыжая Эмма светилась изнутри нежным чахоточным накалом, а Вале Чижовой было все равно, кто станет главным тубплиером, – лишь бы Влад не убирал под столом ногу от ее колена.

– Нас вон сколько по всей стране, – сказала Эмма, передавая бутылку Владу Гордину. – Прослойка – это здорово! И стрептомицин дадут.

– Ну да, – отозвался Влад Гордин. – Дадут. А потом догонят и еще добавят.

– Прослойка, – рассуждал Семен, – вот это точно. Но между чем и чем? В самом низу – между цыганами и зеками? Или повыше – между фэзэушниками и гомиками? Надо ведь знать свое место в обществе, определиться…

– А пусть Влад устав напишет, – предложила Валя, – он может. И там все будет точно указано.

– Лучше бы ничего не писать, – остерегся Семен Быковский, человек с жизненным опытом. – Лучше бы все устно…– Я напишу, – сказал Влад Гордин и, как бы припечатывая свое решение, шлепнул ладонью по столу. – Кто мы, что мы… Лет через сто, может, напечатают. Когда все слои перемешаются.

«Слоисто небо, как рулет:

Желтый цвет, красный цвет»,

– писал Влад.

Кубинец Хуан, сосед по палате, глядел на него с настороженным любопытством, как птица с ветки.

«Рыцари ордена тубплиеров, – писал Влад, – пропитывают общество, но не смешиваются с ним. Тайна их не во владении Святым Граалем или копьем Лонгина. Их тайна в великолепном единстве, разрушить которое может только смерть. Незримая цепь Коха связывает их друг с другом – мужчин, женщин и детей, – и, лишь собираясь вместе, в своем кругу, они ощущают благо свободы. Покидая этот круг, рыцари возвращаются во враждебный и лицемерный мир, живущий по шулерским законам.

Неверно, что советское общество сложено из трех составляющих: рабочих, крестьян и зажатой меж ними прослойки интеллигенции. Весь мир нашего окружения сшит из слоев, сбитых кастовыми или социальными интересами: партийные и беспартийные, колхозники и чиновники, военные и штатские, учителя, врачи, люмпенизированные заводские работяги, заключенные и вольнонаемные. Мы, рыцари ТБЦ, присутствуем во всех слоях, и наше тайное единство обусловлено клеймом нашей болезни».

– У тебя на Кубе, – обернулся Влад к Хуану, – знает кто-нибудь, чем ты заболел?

– Нет, конечно, – ответил кубинец. – Кроме врача и матери.

– А если б ты, – продолжал Влад Гордин, – подхватил, скажем, сифилис, знали бы?

– Узнали бы, – подумав, сказал Хуан. – Сифилис – да.

– А почему? – с большим интересом спросил Влад.

– Туберкулез, – сказал Хуан, – это очень страшно для людей. И это – секрет.

– А сифилис – не страшно? – продолжал наседать Влад.

– Сифилис – позор, – объяснил кубинец Хуан. – Позор не может быть секретом. Позор – для всех, а секрет – только для себя.

«Мы объединяемся в орден тубплиеров, – писал Влад, – чтобы скрасить свою жизнь, омраченную в большей степени, чем у других людей. Мы ни в чем не провинились перед многослойным обществом, и мы не хотим жить в тени. Объединившись, мы обретем могущество и употребим его на то, чтобы государство снабжало нас всеми необходимыми средствами для облегчения нашей участи. Бойтесь нас, непосвященные! Узы беды связывают тесней, чем шелковые нити счастья. Мы объединяемся, чтобы стать счастливыми на свой лад».

– Хуан, а Хуан! – Влад отложил ручку. – Тебе кто ближе: больные или здоровые?

– Ближе? – переспросил кубинец. – Я не совсем понимаю…

– Ну хорошо. С кем тебе проще: с такими, как ты, или со здоровыми, даже если они члены профсоюза?

– Проще? – снова переспросил Хуан.

– Ну да, – кивнул Влад. – Ты партийный? Член партии?

– Конечно, – сказал Хуан. – Иначе меня бы сюда не послали.

– Вот видишь, – сказал Влад. – Так тебе с кем проще говорить, общаться – с твоим партийцем, здоровым, как крокодил, или, допустим, со мной – беспартийным, но зато больным?

– С тобой, – не задержался с ответом кубинец.

– А почему? – допытывался Влад.

– Ну, как… – пожал плечами Хуан и улыбнулся. – Мы же одинаковые. Тубики.

– Почти одинаковые, – возразил Влад Гордин и пальцем погрозил притворно. – Потому что я пью коньяк, а ты не пьешь.

«Рыцарем ордена тубплиеров, – писал Влад, – может стать всякий, отмеченный знаком Коха, вне зависимости от расовой принадлежности, национального происхождения и социального уровня. Орденом единовластно руководит Великий магистр. При принятии им решений ни демократический централизм, ни демократический периферизм не имеют никакого значения. Рыцари руководствуются двумя неукоснительными правилами: соблюдением тайны и послушанием».

– Если бы открылось такое тайное общество туберкулезных больных, – спросил Влад Хуана, – ты бы вступил?

– У нас за тайное общество пятнадцать лет дают, – сообщил Хуан без всякой, впрочем, тревоги. – У вас разве нет?

– А у нас, камрад, социализм уже построен, – сказал Влад Гордин. – Десятку влепят, и довольно.

И приписал внизу листа:« Туберкулезники-всех-стран, – соединяйтесь! »

В комсомоле Влад Гордин не состоял никогда – так случилось. Школьный класс, где учился Влад, принимали в помощники партии всем скопом, никого, разумеется, не спрашивая: согласен или не согласен? На дворе стояли пятидесятые, самое их начало, Сталин сидел в Кремле, и несогласных, если б они вдруг обнаружились, ждали крупные неприятности. Класс собрали, взрослые дяди объявили малолеткам, что они теперь комсомольцы, и сердечно, но с долею отеческой строгости их поздравили. Дело было сделано, галочка на соответствующем документе поставлена. А Влад в эти дни как раз переводился в другую школу: семья, обменяв квартиру, переезжала в другой дом, в другой район. Комсомольские бумаги свежего пополнения – членские билеты, учетные карточки – были уже оформлены и лежали в райкоме, может быть, даже в сейфе под замком. Запланировано было и торжественное вручение – с боевыми песнями и речами… Влад Гордин волей-неволей выпадал из этой тележки. Вызванный в райком, он получил от дежурной девушки из рук в руки запечатанный бежевый пакет суровой прочной бумаги и строгий наказ: ехать не мешкая в райком по новому месту жительства и передать документы в отдел учета для дальнейшего движения. Устный наказ содержал в себе и предупреждение: утеря пакета повлечет за собой ужасные последствия, без учетной карточки Гордин напрочь оторвется от общественного ствола, окажется отщепенцем в безвоздушном пространстве и задохнется от отсутствия живительного воздуха… Правила предусматривали пересылку таких важных документов по спецпочте или с уполномоченным нарочным, но и комсомольцы – беспокойные сердца – допускают иногда проколы по запарке. Может, шустрый нарочный перебрал накануне и маялся головной болью, может, почтовое отделение закрылось на переучет – кто знает. Во всяком случае, дежурная девушка в окошечке была тут вовсе ни при чем. А то, что она не взяла у Влада Гордина расписку в получении, – так у нее и бланочка такого не оказалось под рукой.

Прижимая пакет к груди, Влад отправился домой, на старую квартиру, заваленную коробками и тюками, приготовленными к перевозу. Голова его работала ладно, как счеты, разве что костяшки не пощелкивали. Получалось, что, пропади этот самый пакет, следы Влада Гордина затеряются в чистом поле, в стороне от комсомольского райкома, и никто об этом даже не догадается: нет конца, нет и начала. Взбежав на свой третий этаж и отперев дверь, Влад прихватил спички на кухне и заперся в закутке уборной. Там он, не проявляя излишнего любопытства, старательно поджег нераспечатанный пакет вместе с его содержимым. Горело плохо, пламя нехотя схватывало плотную бумагу и коленкоровую обложку членского билета. Влад чиркал спичками. Наконец от пакета остался лишь пепел да обгорелые ошметки. Влад сбросил прах в унитаз и спустил воду, потом подождал, когда бачок наполнится, и снова потянул за обколотую фарфоровую ручку на металлической цепочке. Вот теперь дело было сделано. Да здравствует цивилизация, подарившая столичным жителям механический ватерклозет!

К слову, и во «внучатах Ильича» не побывал Влад Гордин, и форменного пионерского галстука у него не было в школе. А когда класс выводили по красным числам календаря на линейку – да, стоял там и он, но стоял как бы самозванцем, – никому и в голову не могло прийти, что Гордин – почти чуждый элемент, затесавшийся в ряды. И в подмосковные пионерлагеря он не ездил – пронесло, и солнечный «Артек» ему не светил ни при какой погоде: дядья и по отцовской, и по маминой линии сидели по пятьдесят восьмой статье, семья никак не могла считаться образцовой. Нельзя сказать, что, взрослея, Влад Гордин становился преданным врагом советской власти со всеми ее коммунистическими заклинаниями и смехотворным намерением перегнать Америку по надою молока, но эта власть его брезгливо раздражала, он привычно видел в ней досадную помеху всему приятному и доброму, что случалось под солнцем. Нет, не из таких рядовых ребят выходили на площадь беззаветные диссиденты-шестидесятники, но именно они, рядовые, четверть века спустя хлынули на улицы, отстаивая наконец-то проклюнувшуюся русскую свободу.

А престарелого абрека Мусу русская свобода ничуть не волновала и не трогала: свобода горной тропы вела его по кругу. Окажись он чудесным образом в Москве, во главе отряда отважных головорезов, он не кинулся бы первым делом грабить Кремль и насиловать балерин Большого театра. Державная Москва с ее красным царем для него как бы вовсе не существовала, она не возбуждала в нем никаких чувств, словно бы находилась на Луне или же на Марсе. Его желание было иным: избавиться от незваных чужаков в родном горном краю, будь они русскими, евреями или татарами. Не поздоровилось бы в этом случае и недужным обитателям санатория «Самшитовая роща» – и не потому, что содержали они в себе ужасную заразу, а по той причине, что Муса их сюда не приглашал и мог с легкостью без них обойтись.

У всякого прямоходящего существа свое представление о свободе, и, хотя воображаемая картина размыта и расплывчата для всех без исключения, индивидуальные особенности играют тут не последнюю скрипку. Свобода рук, свобода ног, свобода мысли! Для рыжей Эммы зеленый Кавказ был куда свободней и милей ее родного Ленинграда, того сумрачного Питера, откуда Великий Петр собирался грозить шведу и показывать ему кузькину мать. А не будь здесь в помине всех этих абреков-чебуреков, всех этих клекочущих на непонятном орлином языке горбоносых аборигенов, которых она побаивалась в глубине души, Кавказ казался бы ей еще милей, еще свободней. Кавказ – курортный пригород России, подлокотник державного кресла! Плохо, конечно, что Сталин переселил всех этих туземцев куда-то в Сибирь, но как было бы хорошо, если б они там и остались навсегда. Для них, может, и хуже, зато для нас лучше. Своя рубашка ближе к телу, и это можно сказать и о свободе.

Валя Чижова своими расчудесными синими шариками смотрела на вопрос несколько иначе. Валя, конечно, была за свободу, это ясно. Но, не зная толком, что это такое, она чистосердечно принимала несвободу окружающего ее советского мира за хрустальную свободу.Что же до Семена Быковского, бывалого человека, то свобода была для него понятием сугубо книжным, из научно-фантастических романов, которые Семен любил почитывать. Искать свободу вокруг себя, в пределах видимости, было гиблым делом, пустой тратой времени. В Нью-Йорке, говорят, есть свобода или в Париже, но и в это верилось с трудом. Откуда она там возьмется, свобода, если и парижане, и американцы – такие же люди, как и мы, с температурой 36,6 и косым пробором на голове? Люди придумали свободу, потому что ее никто в глаза не видал, никогда ее не было и нет. А есть только акварельное описание свободы и приказ за нее погибнуть в кровавом бою: «Славься, Отечество наше свободное!» Обезьяна на ветке – та была свободной, а как только спустилась на землю и превратилась в человека, сразу стала подневольной. Значит, надо либо обратно лезть на дерево, либо делать вид, что все у нас со свободой в полном порядке. И если кто начнет сомневаться и разинет варежку, тому впаяют лет десять, чтоб пересмотрел на нарах свои взгляды и исправился в трудовом коллективе, на лесоповале. Семен не хотел ни на дерево, ни на лесоповал и помалкивал. Проще всего было сплавляться по жизни, как плоту по реке. Так он и плыл.

10

Лило.

Гром всхрапывал и ворочался с боку на бок. Потом кто-то, словно бы вцепившись в небо по краям, с треском разрывал его надвое и космический грохот вываливался из черной прорехи на землю. Магниевые вспышки молний выхватывали горный лес, вольный дикий свет настигал зверье в норах и людей в постелях под крышами их жилищ.

Влад любил грозу. Ему нравилось не бояться смутного восторга от прикосновенья к этой грохочущей вечности. Не смертельная сила молний его завораживала, а их красота. Ощущая свою крохотную малость рядом с хаосом, самодостаточным и непреклонным, он радовался тому, что жив.

– Влад, ты где? – услышал он Семена из сырой глубины блиндажа. – Иди к нам!

Покосившийся и почти ушедший в землю блиндаж, сохранившийся на склоне горы со времен войны, напоминал заброшенную мансарду на зеленом скате крыши. Только силою воображения можно было представить здесь, в ветхой землянке, готовых к смерти людей – в солдатских гимнастерках, в раздолбанных сапогах, с винтовками. Может, наспех сколоченный из досок и жердей стол стоял посреди комнаты, может, камелек дымил – обязательное свидетельство недолгого человеческого присутствия. Ничего не осталось: ни стола, ни огня, и те люди ушли или были убиты.

– Ну, ты где? – повторил Семен.

Влад выглянул за порог, в пустой дверной проем, за которым завесой стоял ливень, а потом повернулся и шагнул на зов. В помещении было сыро, но сухо; только в дальнем углу шлепали на разные лады капли воды по земляному полу.

– Так теперь и будем тут стоять? – кутаясь в вязаную кофту, спросила рыжая Эмма немного раздраженно. – Семен, а Семен!

– Дождь, – сказал Семен и улыбнулся Эмме. – Дождь! В каждом дожде, считай, есть капля Иордана. И мы, значит, сейчас проходим обряд очищенья. Или крещенья – как кому больше нравится. – Он взглянул на Влада Гордина и ухмыльнулся чуть заметно. В сумраке землянки этого никто и не заметил.

Влад независимо пожал плечами. Креститься он и не думал, очищенье среди бела дня, под дождем, тоже его никак не привлекало. Иордан – это другое дело. Иордан вытекал как будто прямо из его сердца, на его травяном берегу он видел не Иоанна Крестителя, а ватагу горбоносых евреев в разноцветном рядне, с короткими мечами в сильных волосатых руках, открытых до локтя.

А Валя Чижова готова была хоть мокнуть под дождем, хоть плавать в еврейской реке на краю земли. Валя Чижова была влюблена, душа ее сочилась светом и медом. Подобравшись поближе к Владу, она улыбалась во все свое милое лицо – хотя грома боялась страшно.

– Дождь, – прислушиваясь к ровному гулу ливня, повторил Семен Быковский. – Гроза. Хороший фон для посвящения в рыцари печального образа.

– Это мы – рыцари? – нетерпеливо спросила Эмма.

– Да, мы, – ответил Семен. – Кто ж еще?

– Все мы? – уточнил Миша Лобов. Похоже, он сомневался в том, относится ли сказанное Семеном Быковским и к нему тоже.

– Не совсем, – пояснил Семен Быковский. – Мы тут впятером, и еще миллион или два кашляют по всей стране. Но мы – первые!

– Здорово! – сказала Валя Чижова. – Я – «за»! – И поглядела на Влада: а как он? согласен?

– Но только без членских взносов! – категорически предупредил Миша Лобов. – Я платить не буду.

– Никто и не говорит, – успокоила Эмма. – Мы же, в конце концов, не торговый профсоюз, а рыцарский. А, Семен?

– Все только начинается, – сказал Семен, то ли соглашаясь с рыжей Эммой, то ли возражая ей. – У нас пока ни коней нет, ни доспехов.

– И стрептомицина нет, – вставила Валя Чижова.

– Рыцари тоже были бедные, – сообщил Влад Гордин. – Сначала, во всяком случае. Тамплиеры даже ездили по двое на одной лошади, я точно знаю. Но потом разбогатели.

– Тамплиеры плохо кончили, – сказал Семен и головой покачал. – Их сожгли, одна копоть осталась.

– Ну, нас, может, не сожгут, – произнес Миша Лобов с сомнением в голосе. – Мы все же не тамплиеры, а тубплиеры.

– Если ты спичку не поднесешь, тогда не сожгут, – дерзко сказала Эмма и отвела глаза. Рыжая Эмма терпеть не могла Мишу Лобова.

– Тубплиеры, – нараспев проговорила Валя Чижова. – Красиво… – Она оборотилась к Владу: – Это ты придумал!

– Не я, а ты, – поправил Влад и пальцем шутливо погрозил.