Туман на родных берегах

Декаданс.

Все тот же декаданс, который непременно приведет к чьей-то мучительной смерти. Он это точно знал: тут наслаивались и подсознательные, туманные предчувствия, и железное рацио опытного полевого работника службы Имперской безопасности. Их ждали кровь и смерть, яркие, как сон морфиниста.

Проклятый декаданс…

Глава 36

Неизвестно, поняла ли она его игру, но она ему отчего-то поверила.

Сделала глоток.

Усмехнулась.

Пожала с пониманием вяло лежащую на поручнях кресла ладонь.

– Я ее давно знаю. С детства. Отец ее играл на губной гармошке, когда вернулся с войны. Только гармошку оттуда и привез, представляешь?! Остальные тащили трофеи возами и эшелонами. Он никогда не рассказывал про эту войну. Про немца еще упоминал иногда. А про Гражданскую – молчал. Но иногда напивался, надевал мундир, надраивал сапоги, нацеплял награды и играл на губной гармошке. Чаще всего непонятно что. Но временами наигрывал эту песенку. У него был абсолютный слух. Мне нравилось…

Ворчаков удивился:

– Спиричуэл? На губной гармошке?!

Настя сначала посмотрела на него с удивлением.

Потом рассмеялась:

– Спиричуэл?! – поднимает вверх густые, идеальной формы, фактически не щипанные брови. – Ах, да… Отец приносил домой пластинку для патефона. Было очень забавно слушать, как эту песенку на свой лад перепевают дикие североамериканские негры. Забавно и неожиданно. Но на самом деле это старинная цыганская песня. Или румынская. Древняя, как сами Карпаты. А пели ее, рассказывал отец, цыгане. Когда они стояли в Яссах, там был небольшой румынский ресторанчик, где играл цыганский оркестр. И какое-то время эта песня была чем-то вроде неофициального гимна их полка. Она называлась «Туман на родных берегах», а им очень хотелось домой, в Россию…

Они помолчали, каждый, как водится, о своем.

Настя вспоминала, а Ворчаков, изо всех сил сохранявший невозмутимость, неторопливо пил виски и лихорадочно просчитывал различные варианты самых неожиданных и невероятных логических конструкций.

Значит все-таки Яссы.

А Яссы – это Старик.

Дед.

Катаев правильно опасался: кто-то ищет выход на Старика, кто-то из старинных друзей, сослуживцев даже не по Гражданской, победе в которой мы до сих пор обязаны непримиримым «дроздам».

А по Первой империалистической, где – видимо, вместе с отцом Настеньки – они воевали на румынском фронте.

Канцлер прав: как только закончим с этим дурацким Парадом, надо внимательно пощупать за вымя окружение Старика.

Кто-то явно ищет с ним контакт, кто-то из тех, кто способен напомнить опальному генералу даже не про Деникина. Не про Ростов, Царицын и Первопрестольную, которые легли в пыль перед его батальонами.

Про те времена, когда сформировавшийся для борьбы с большевизмом на румынском фронте корпус распался, и молодой еще и совсем в ту былинную пору не легендарный полководец, – еще даже не генерал: обычный полковник и командир полка выдохнул ставшее историческим:

– Я иду – кто со мной?

Но кто?!

Бежавший в Испанию Месснер?

Артиллерист Невадовский?

Полковник Туцевич?

Конради?

Макаров?

Кто?!

Кто бы это ни был – он очень опасен.

Катаев прав, Старика следует максимально тихо, но незамедлительно устранять.

Или нет?!

Сам по себе он не опасен – слишком романтичен, без прагматизма, и каждый раз сомневается, что-то предпринимая: «Не нанесу ли я этим вреда России?»

Фанатик.

Фанатик и аскет, ни разу за всю свою жизнь и за все свои войны не выпивший ни одного бокала вина и не выкуривший ни одной папиросы.

«Добровольчество – добрая воля к смерти».

Принципиально одинокий.

Выгнавший красавицу-жену еще до Первой мировой только за то, что она хотела быть актрисой, а он посчитал это несовместимым с положением жены офицера Русской императорской армии.

Такие не представляют опасности в политике.

Но в случае гипотетического бегства за границу он может стать знаменем для кочующих по всему свету недобитков из романтического «белого движения».

Будто нам господ большевичков мало.

Надо решать.

И Ворчаков снова с гордостью подумал о том, какой правильный выбор в свое время сделал.

Катаев с его потрясающей интуицией истинный гений.

Гений и Вождь.

Фюрер.

И служить ему – честь, которой он, Никита Владимирович Ворчаков, из всех своих слабых сил будет стараться соответствовать.

Глава 37

Утром, когда он уходил, она еще спала.

Не проснулась даже когда он губами ласково пощекотал ее шею.

Только улыбнулась, не открывая глаз ткнулась носом в его гладко выбритую с утра щеку, втянула запах неизменной «Кельнской воды» – и снова уснула.

А он поправил ее подушку и прикрыл нагое плечо и тяжелую грудь легким льняным покрывалом.

Постоял, вздохнул, посмотрел на себя в зеркало и пошел переодеваться в гражданский костюм, который, глядя на спящую любимую женщину, он сегодня решил предпочесть слишком заметному мундиру.

Сегодня ожидался весьма непростой денек.

Мало ли куда занесет.

Лучше быть готовым ко всему, а в парадном мундире Имперской безопасности «ко всему» не подготовишься.

Канцлер, если увидит, будет ругаться: к ритуалам Катаев всегда относился с удивляющим природного аристократа Ворчакова пиететом.

Видимо, сказывалось плебейское происхождение.

Но Катаева на площади – не будет.

Вождю – для всех! – срочно придется уехать в аэропорт и улететь в Питер.

Но покушение – и в этом Никита был уверен – все равно состоится.

И может, в свете последних событий, – заговорщикам имеет смысл немного помочь.

А то вдруг Валентин Петрович передумает, с ним такое бывает…

Ворчаков хмыкнул и, спустившись в прохладное пустое фойе, заказал у стойки круглосуточного гостиничного бара двойной итальянский кофе и стакан холодной воды, пригласив к своему столику дежурного офицера ОСНАЗа.

Тот выслушал распоряжения, кивнул и поднялся гибким, ленивым движением привычного к чужим смертям человека.

Бригада снайперов ОСНАЗа будет ждать господина генерального директора для получения соответствующих инструкций через два часа на Воробьевых горах, как только закончится его встреча с господином Розенбергом.