Туман в зеркале

Солнце скользнуло за облако, водная гладь пошла рябью от легкого ветерка, заколыхались головки подснежников.

— Кто ты? — воззвал я к нему. — Кто ты, и что тебе от меня надо? Зачем ты снова являешься мне?

Он стоял, молча и неподвижно, пристально глядя на меня, и от его взгляда меня пробирало холодом страха и отчаяния. Я сдвинулся с места.

— Подожди! — крикнул я. — Подожди там.

Но он не послушался. Он отвернулся — медленно и печально, склонив голову. Он был дальше, чем мне казалось, и мне пришлось преодолеть лужайку и наполовину обогнуть озеро. Поворачивая, тропинка спускалась вниз. Я почти бежал по ней, и собака следовала за мной по пятам.

Когда тропинка снова пошла вверх, ни впереди, ни между деревьями, ни во всем простиравшемся вдаль парке, никого не было. Мальчик исчез.

Фенни бегала кругами, сначала вынюхивая землю, потом, подняв нос, принюхивалась к чему-то в воздухе, и, наконец, вернулась ко мне, тихонько поскуливая.

Немного погодя я повернул обратно. Я несколько раз поднимал с земли палочки и бросал Фенни, поощряя ее следовать за мной. Но прошло еще какое-то время, прежде чем она сдалась и покинула то место возле озера, где стоял мальчик. Я не хотел говорить о случившемся, да и говорить было не с кем. Пайр был пуст, не считая прислуги, находившейся в другой части дома. Леди Куинсбридж поехала в Лондон, чтобы пойти на обед вместе с мужем, и автомобиль должен был привезти их обратно не раньше завтрашнего утра.

Войдя в дом, я направился в библиотеку и попытался сосредоточиться на работе, но не мог перестать думать о мальчике; его бледное личико и оборванный вид, его выражение отчаянной мольбы стояло у меня перед глазами, так что довольно скоро я сдался и сидел, размышляя о нем, мысленно спрашивая его: «Кто ты? Откуда ты пришел? О чем ты меня просишь?»

Но я знал, кто он, знал это с тех пор, как побывал в Элтоне.

Изморось окутывала сад, воздух был серебристо-серым, и я простоял какое-то время у окна, печально глядя наружу, почти ожидая — даже почти надеясь — снова увидеть его. Он не пугал меня, кем бы — или чем бы — он ни был; он меня озадачивал, он бросил вызов моему чувству реальности, заставил меня усомниться во всем, что я видел вокруг. Прежде всего, я не понимал, как он мог быть с виду настолько телесным, настолько там, если его не было. Я знал, что Виола Куинсбридж, с ее ясновидением, осведомлена о незримых вещах, о зле, опасности и угрозах, и знал, что она сразу уловит мое душевное смятение и заставит рассказать о мальчике. Я чувствовал себя здесь огражденным от всех странных явлений; до сих пор Пайр был полностью дружелюбным и спокойным домом. Теперь все изменилось.

В тот день я заснул в своей комнате на несколько часов, голова у меня болела, конечности отяжелели так, словно какая-то часть моей болезни все еще витала поблизости и вновь лишала меня сил. Но проснулся я несколько освеженный и, попросив после скромного обеда растопить в библиотеке камин, устроился за столом.

Сначала мне работалось хорошо, я полностью погрузился в подробный отчет о путешествии, которое совершил со своим опекуном в Кении, в самое сердце территории, населенной туземцами, когда мне было около четырнадцати лет, — путешествии, которое взволновало меня и впервые пробудило во мне жажду исследований, желание отправиться в самые далекие и первозданные края. Это было замечательное время, люди — дружелюбные, радушные и все же абсолютно чуждые; дивные места, особенно на рассвете, которые я, закрыв глаза, мог вживе увидеть перед собой, услышать крики зверей из буша и пение диких птиц.

Я писал, пока у меня не заболело запястье, и я не был вынужден отложить перо.

Тяга в дымоходе здесь всегда была плохой, и огонь в камине едва теплился и неприятно дымил, но холод, который я ощутил вокруг, был связан не только с этим. Температура понизилась, и воздух казался густым, влажным и спертым. И с изменением воздуха я почувствовал нечто еще — чье-то присутствие в комнате. За мной наблюдали с ненавистью, глазами врага. Это наводило ужас, как той ночью в большой библиотеке Элтона. Здесь не было галереи, и никто не сумел бы укрыться за рядами книжных шкафов, здесь я мог обвести взглядом комнату и увидеть всё: книги по стенам, стол, стулья, обшитый дубовыми панелями каменный камин, портрет какого-то предка с пронзительным взглядом, с двойным подбородком, в руке он держал хлыст с поднятой на взмахе рукоятью — единственная отталкивающая картина в доме, и почему-то мне пришло в голову, что эта холодная, враждебная комната — очень подходящее для него место.

Подобного страха я не испытывал уже много недель; более того, я вообще никогда не испытывал страха в этом доме, но сейчас ужас всецело завладел мною, я хотел закричать, ладони у меня сделались влажными, волосы на затылке встали дыбом, дыхание участилось. Что-то вот-вот должно было произойти, здесь что-то было — зло и ненависть, разрушение и жестокость, нацеленные на меня, а бежать я не мог.

Я резко поднялся, отшвырнув стул. На меня смотрели. Портрет на стене вперил в меня холодный безжалостный взор. Но заставил меня подскочить пристальный взгляд кого-то другого, кто был здесь, и кого я не мог видеть, — взгляд столь же холодный и безжалостный.

— Кто вы? — сдавленно прошептал я. — Что вам от меня надо?

Камин изрыгнул клуб дыма, и запах серы разнесся во влажном воздухе, напоминавшем теперь атмосферу какой-то сырой темницы или мрачного подземелья.

Я хотел доковылять до двери, открыть ее и позвать Уэстона, попросить растопить камин в светлой и радостной утренней гостиной, вовлечь его в беседу только ради человеческого общества, но я не мог ни двигаться, ни говорить, это было так, словно меня охватил полный паралич воли и тела, наведенный чьим-то присутствием — невидимым и неведомым. Однако неслышимым оно не было — теперь я это понял. До меня доносилось тихое, размеренное, тяжелое дыхание; казалось, оно исходит из стены у камина в конце комнаты. Я пристально всматривался туда, словно мог бы — чем бы это ни было — материализовать его взглядом, но ничего не видел, только слышал, и был неспособен даже поднять руки и заткнуть уши, накрепко связанный невидимыми путами и полностью беспомощный.

Я не лишился чувств и не закричал, я не сделал ничего, лишь закрыл глаза и ждал, весь во власти страха и незримого присутствия в комнате. А потом оно просто исчезло. Путы мои ослабли, и я рухнул на стул, холод тем временем ушел, в камине замерцала маленькая яркая искорка, и единственным звуком был теперь шум дождя, негромко барабанившего по крыше и стекавшего в сточный желоб за окном. Дыхание просто прекратилось, и воздух вдруг сделался каким-то более легким. Даже выражение лица старого сквайра-охотника было теперь не злобным, а всего лишь чванливым и скучающим.

Наконец я посмотрел на свои часы. Когда я отложил перо, было без нескольких минут десять. С тех пор прошла вечность.

В этот момент часы щелкнули и пробили десять раз.

Я услышал скрип двери, шаги, стук, и вошел Уэстон с подносом, на котором стояли виски и традиционное блюдо с сандвичами. Я приложил все силы, чтобы не потерять самообладания и не расплакаться от облегчения при виде него.

В ту ночь я снова услышал плач, те же самые мучительные рыдания, которые я впервые услышал за запертой дверью в Элтоне. Они доносились из какой-то соседней комнаты и разбудили меня. Я лежал, слушая их без удивления, но скорее со странным спокойствием, поскольку, хотя для меня они были столь же реальны, как любой земной звук, я знал, что то, что я слышал, было потусторонним, и что если бы я встал и вышел, чтобы попытаться отследить это, потерпел бы неудачу. Не думаю, что я испытывал тогда какой-то страх, только замешательство и намерение исследовать и понять, что это — ибо здравый смысл говорил мне, что невозможно лежать здесь и слушать рыдания, которые были вполне отчетливыми, вполне определенными и все же при этом нереальными, не исходящими от какого-либо живого человека. На меня нападали со всех сторон, атаковали все мои органы чувств, зрение, слух, я ощущал вокруг себя то, чего там никогда не было, — и все-таки для меня все это там было — истинное и яркое, когда оно проявляло себя.

Я не мог оставаться здесь — и более того, уже нигде — и не мог успокоиться, пока не послушаюсь своих инстинктов и не разберусь с этими явлениями, чем бы они ни были. Я пытался игнорировать их, переселяясь с места на место, но они гнались за мной, и теперь я был уверен, что, куда бы я ни сбежал, они последуют за мной и отыщут меня.

В прошлом, когда я терялся где-то в дальних краях, не располагая привычными средствами для того, чтобы отыскать нужное направление, я быстро понял, что самое лучшее — повиноваться собственным инстинктам и внутренним порывам и идти туда, куда подсказывают ощущения, даже если нет никаких иных видимых доказательств моей правоты.

Теперь я был уверен, что должен действовать таким же образом. По каким-то совершенно непонятным причинам я знал, что должен поехать в Киттискар, более того — я вынужден туда поехать. Я не знал, почему так остро чувствовал, что все происходящее со мной, эти призраки, если они таковыми являлись, в конечном счете связаны с этим местом и моим прошлым там, но пока я лежал в темноте своей комнаты в Пайре, слушая отчаянные рыдания мальчика, я почувствовал себя лучше, более сильным и более уверенным, и еще — более спокойным от того, что принял это решение. И оно не было трудным, я хотел поехать, у меня было внутреннее убеждение, что в Киттискаре я отыщу свое прошлое, что когда-то он был для меня родным, и, возможно, таким и остался.