Тунеядцы Нового Моста

Мы уже говорили, что графу дю Люку было назначено прийти в восемь часов на угол улиц Арбр-сек и Сент-Оноре. Без двадцати минут восемь он вышел из гостиницы «Единорог» и ровно в восемь был на назначенном месте. Ночь стояла темная, безлунная; моросил дождик; на улице было скользко, холодно, сыро. Граф осмотрелся вокруг. На углу улицы Арбр-сек стояли носилки. Граф подошел. Носилки были открыты. Он сел. В ту же минуту приблизился какой-то человек и завязал ему глаза мокрым платком. Затем носилки закрылись, и его довольно скоро понесли по улицам.

Только граф, к своей сильной досаде, никак не мог определить, в какую сторону его понесли, так как носильщики сначала раза три повернулись на одном месте.

— Черт возьми! Мошенники знают свое дело, — прошептал он, полусмеясь-полусердясь. — Ну, да все равно, это презабавно; мне нельзя жаловаться.

Рассуждая таким образом сам с собой, он заглушал тревожное чувство, в котором не хотел себе сознаться.

Носилки по дороге несколько раз останавливались, наконец граф почувствовал, что его внесли по лестнице в комнату. Тут кто-то взял его за руку, помог ему выйти из носилок и повел его. Затем этот кто-то оставил его руку и тихонько удалился.

— Снимите повязку, — прозвучал нежный голос. Граф развязал платок и окинул глазами комнату. Это была небольшая гостиная с потолком в виде купола, меблированная по последней моде.

— Клетка недурна, — подумал Оливье, — надеюсь, скоро явится и птичка, и на сей раз можно будет разглядеть ее.

Но граф дю Люк ошибся. Подняв голову, он увидел величественную даму в красной маске, как видел ее первый раз в ресторане. Она была в том же самом платье.

— Хорошо! — произнесла она по-испански, слегка дрожавшим от волнения голосом. — Вы настоящий дворянин, граф: не задумавшись, явились по первому моему зову.

— Вы разве в этом сомневались? — спросил он, предложив ей руку и усадив ее на груду подушек.

— Может быть, — отвечала она, ласково улыбнувшись, — но вижу теперь, что ошибалась.

— Позволите предложить мне вам один вопрос? — обратился к ней граф.

— Я собираюсь позволить вам многое, — заверила она, смеясь.

— Parbleu! И я собираюсь всем воспользоваться, — проговорил граф тем же тоном.

— Ну, чего же вы прежде всего хотите, граф?

— Чтобы вы говорили на нашем языке.

— На нашем языке?

— Да, я француз.

— Но я-то иностранка и плохо говорю по-французски.

— О, полноте!

— Вот что: говорите вы по-французски, а я буду отвечать вам по-испански. Согласны?

— Должен вам повиноваться.

— Ну, сегодня вы, я вижу, будете не так суровы со мной, как в первый раз.

— Сегодня обстоятельства совсем иные.

— Как знать! Может быть, сегодня я еще больше ваш враг, чем тогда.

— Победа вам легко достанется, — обещал он, — я сдаюсь и у ваших ног прошу пощады.

Он опустился перед ней на колени и покрывал поцелуями ее руки.

Незнакомка слабо сопротивлялась.

— Граф, да вы с ума сошли, — остановила его она, — вы уж слишком торопитесь! Кто вам сказал, что я вас люблю?

— Вы сами. Да и я люблю вас, этого для меня довольно.

— Скоро же полюбили, — насмешливо заметила она.

— Истинная страсть всегда быстро приходит.

— Да, как удар грома, — продолжала с насмешкой дама. — О, любезный рыцарь, какое это мне позволяет составить плохое мнение о вашем постоянстве!

— Потому что я говорю, что люблю вас?

— Именно. Разве вы никогда еще не любили?

— Что ж до этого? Для вас моя жизнь началась с настоящей минуты; прошлое для вас не должно существовать.

— А если я к прошлому-то и ревную?

— Ревнуете? Вы — молодая, прекрасная?

— Но вы еще меня не видали.

— Я догадываюсь. У вас не могло бы быть такого нежного голоса, таких шелковистых волос, такой атласной кожи, если бы вы не были молоды и хороши.

— Смотрите, не ошибитесь, граф.

— Докажите, что я не ошибся: снимите эту маску, она мешает.

— Ну, нет. Как только вы увидите мое лицо, ваша страсть разлетится в прах.

— Вы мило шутите. Но зачем вам так таиться от меня и даже не говорить своего имени?

— У меня языческое имя, прекрасный Эндимион; меня зовут Фебея.

— Любовь всегда ставит алтари только языческим божествам. Снимите маску, умоляю вас, моя прекрасная Диана!

— Я вам сказала — Фебея.

— Фебея на небе, а мы еще на земле.

— Ну, не стану с вами спорить; я слишком уверена, что потерплю поражение. А очень вы любили эту Диану, о которой вы говорите? Верно, и теперь любите?

— Я не знаю, на что вы намекаете.

— О, вы много одерживаете побед, граф Оливье дю Люк де Мовер! Ухаживаете по очереди то за блондинкой, то за брюнеткой; как осторожный поклонник, вы тихонько живете, запершись в своем замке, где сумели соединить вокруг себя самые разнообразные, хорошенькие цветки.

— Ну вот! Опять вы принимаете на себя роль сивиллы, забывая, что вы женщина, любимая и предпочитаемая всем другим.

— Да, в настоящую минуту. А завтра? А вчера?

— Вчера уже прошло, а завтра, может быть, никогда и не будет существовать; будем же пользоваться настоящей минутой. Я люблю вас, моя прекрасная Фебея, и умоляю, снимите маску!

— Граф, наш праотец Адам был выгнан из рая за любопытство. Смотрите, чтоб и с вами того же не случилось!

— Да, но Адам был тогда не на первом любовном свидании.

— А! — сказала она, рассмеявшись. — Так вы ждете, чтоб я откусила яблока и подала вам?

— Вы угадали; это яблоко покажется мне тогда вдвое вкуснее.

— Дайте руку, граф, и если мы не съедим этого яблока, так я вам предложу, по крайней мере, другие за ужином.

Она как-то особенно свистнула в золотой свисток, слегка оперлась на локоть графа и, подойдя к стене, прижала пружину. Отворилась потайная дверь, и они очутились в великолепно освещенной комнате.

— Вот и райские двери, — произнес, улыбнувшись, граф.

— Или адские, — возразила она.

— Все равно, я бы хотел за ними остаться.

— Прежде войдите.

Они вошли, и дверь за ними заперлась.

Это была роскошная, нарядная спальня, драпированная дорогой материей с серебряными и золотыми разводами, с софой из груды подушек, богатым, пушистым ковром и столиком у постели, сделанным в виде раковины, на перламутровом дне которой стояла ночная лампочка. Кровать резного дуба стояла на возвышении; легкий газ покрывал фиолетовый шелковый полог, спускавшийся из-под балдахина и перехваченный посредине золотыми аграфами. В глубине алькова видна была большая картина бледной царицы ночи, увидевшей в лесу спящего Эндимиона. Туалет, полускрытый кроватью, уставлен был множеством хрустальных флаконов, распространявших нежный аромат.