Тупик либерализма. Как начинаются войны.

Прямую противоположность Германии представляет Англия, чье развитие обеспечивали колонии и торговля, где главным принципом становился личный успех, основанный на радикализованном чувстве индивидуализма. Эти принципы отражала и философия англосаксонского взгляда на государство, сформулированная в работах Гоббса, А. Смита, Дж. Локка, которые утверждали, что государство существует для защиты богатых против бедных

Эти различия двух типов стран предполагают, что и преобладающие формы реакции на кризисные условия для них будут различны. Для немцев они будут базироваться на национальном расизме, (в виде национал-социализма), для англосаксов на социальном расизме, (в виде радикального либерализма). Комментируя подобные различия, Дж. Оруэлл замечал, что расизм в широком смысле «не всегда связан с нацией или географической территорией. Он может связываться с церковью или классом…»^{976}.

Данные различия не являлись большим секретом. Например, еще в эпоху первой русской революции 1906 г. Столыпин докладывал Николаю II: «Нет у нас… тех консервативных общественных сил, которые имеют такое значение в Западной Европе и оказывают там свое могучее влияние на массы, которые, например, в католических частях Германии [123] сковывают в одну тесную политическую партию самые разнообразные по политическим интересам разряды населения: и крестьян, и рабочих, и крупных землевладельцев, и представителей промышленности» ^{977} .

123

Папа римский Лев XIII (Leo) в энциклике «Рерум новарум» (1891) сформулировал социальную доктрину католической Церкви: сотрудничество между трудящимися и предпринимателями ради общего блага, создание корпораций в противовес классовой борьбе. (Шубарт В…, с. 223, прим. 1.)

Об особенностях Великобритании говорят рассуждения Дж. Оруэлла. Так, в ответ на обвинение Геббельса в «том, что Англия так и остается страной «двух наций», он счел возможным только заметить, что не двух, а трех (имея в виду средний класс). При этом Дж. Оруэлл в 1944 г. отмечал, что «в Англии более, пожалуй, чем в других странах, сохранилась готовность считать классовые различия постоянным явлением… Очевидные классовые различия, сохраняющиеся в Англии, ошеломляют иностранцев…»^{978}. Дж. Лондон, описывая Лондон 1902 г., по этому поводу замечал: «История Дэна Каллена коротка… Он родился плебеем в таком городе и в такой стране, где установлены строжайшие кастовые разграничения»^{979}.

Приведенные примеры говорят о том, что исторически обусловленные особенности народов предопределяют преобладание тех или иных факторов (национального, социального расизма, религиозного фанатизма, военной силы и т.д.) в их реакции на чрезвычайные обстоятельства. Данные рассуждения, казалось бы, размывают определение фашизма. Отнюдь. Ведь особенности народов предопределяют только форму выражения, а не господствующую идеологию.

О родовых чертах этой идеологии говорил Дж. Оруэлл, называя имена лишь нескольких людей, которые из страха «поддерживают фашизм или оказали ему свои услуги, поражаешься, как они несхожи. Что за конгломерат! Назовите мне иную политическую платформу, которая сплотила бы таких приверженцев, как Гитлер, Петен, М. Норман, Павелич, У. Херст, Стрейчер, Бухман, Э. Паунд, X. Марч, Кокто, Тиссен, отец Кафлин, муфтий Иерусалимский, А. Ланн, Антонеску, Шпенглер… побудив их всех сесть в одну лодку! Но на самом деле это несложно объяснить. Все они из тех, кому есть что терять, или мечтатели об иерархическом обществе, которые страшатся самой мысли о мире, где люди станут свободны и равны. За всем крикливым пустословием насчет «безбожной» России и вульгарного «материализма», отличающего пролетариат, скрывается очень простое желание людей с деньгами и привилегиями удержать им принадлежащее»^{980}.

Именно на защиту господства аристократической идеологии встал фашизм и Гитлер. Последний видел в большевизме смертельного морального конкурента: «Если не остановить большевизм, он точно так же коренным образом изменит мир, как когда-то его изменило христианство…»^{981}. Фашизм стал последним рубежом обороны либеральной цивилизации образца XIX века, зашедшей в тупик своего развития. Именно в этом тупике, находил главный обвинитель от Франции на Нюрнбергском процессе Ф. де Ментон, истоки фашизма: «В действительности национал-социализм — вершина умственного и морального кризиса современного человечества»^{982}.

В практической области, утверждает С. Кара-Мурза, «фашизм доводит до логического завершения либеральную идею конкуренции. Вот что взял фашизм у Шпенглера: «Человеку, как типу придает высший ранг то обстоятельство, что он — хищное животное». Отсюда и представление о народе и расе: «Существуют народы, сильная раса которых сохранила свойства хищного зверя, народы господ-добытчиков, ведущие борьбу против себе подобных, народы, предоставляющие другим возможность вести борьбу с природой с тем, чтобы затем ограбить и подчинить их»«^{983}.

Принципиально в идеологическом плане, между фашизмом и либерализмом XIX в. не было существенных противоречий:

Так, И. Фест указывал, что Гитлер был неспособен «рассматривать человеческие отношения в каком-либо другом аспекте, кроме иерархического»^{984}. Гитлер заявлял: «Нам нужна элита нового слоя господ, движимая не какой-то там моралью сострадания, но ясно осознающая, что она благодаря своей лучшей породе имеет право властвовать»^{985}. Гитлер буквально цитировал основные постулаты либеральной идеологии: «Не бывает никаких революций кроме расовых: не может быть политических, экономических или социалистических революций, всегда и всюду есть только борьба низшей прослойки, низшей расы против господствующей высшей расы… Капиталисты проложили себе путь наверх благодаря своим способностям, и на основе такого отбора — что в очередной раз доказывает, что они высшая раса, — они имеют право стоять на верху»^{986}.

Чем отличалась идеология Гитлера от либеральной идеологии Великой Демократии, определение, которой подспудно дал Ф. Рузвельт: «Я против возврата к тому пониманию либерализма, при котором свободный народ в течение многих лет постепенно загонялся на службу к привилегированному меньшинству»^{987}. М. Роземан доводил мысль до логического конца и проводил прямую парралель между германским фашизмом и американским либерализмом: подходы нацистов были «не столько возвращением к феодализму, сколько национал-социалистическим вариантом американской концепции «человеческих отношений»^{988}.

Англосаксонский либерализм — это господство привилегированного имущего меньшинства, финансовой аристократии. Его принципы утверждал, например, бывший посланник США в Швеции, владелец огромного состояния, Морхед: «В каждой стране лишь десять процентов населения делают деньги и играют ведущую роль во всех областях жизни, а поэтому они и должны обладать неограниченной властью в общественных делах»^{989}. Идеолог фашизма Ф. Папен, бредивший англосаксонской политической моделью, вполне определенно указывал на ее главную особенность: «Ключевое положение, занимаемое нами в самом сердце Европы, обязывает нас соединить преимущества демократии с созданием истинной аристократии. Демократия нуждается для наилучшего ведения своих дел в людях ума и чести…»^{990}. Идеалом для Папена был лорд Лондондерри, который «являл собой законченный тип аристократа довоенной эпохи. Насколько проще могло бы стать решение международных проблем, если бы реальная власть во всех странах находилась в руках таких людей, которые вместе составляли бы некое всемирное семейство»^{991}.

На особенности американского типа либеральной демократии обращал внимание норвежский писатель Кнут Гамсун уже в конце XIX в.: «Уреспублики появилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или точнее, аристократия состояния, накопленного капитала… Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает «истинным» могуществом Средневековья… она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же как он не представляет себе — как бы ни была ему знакома власть денег у себя дома, — до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там»^{992}.

Великий князь Александр Михайлович, попав в Америку в начале XX века, был потрясен: «Я многое понял. Я познакомился с Америкой, и это изменило мои прежние представления об империях. Раньше я упрекал своих родственников в высокомерии, но я по-настоящему узнал, что такое снобизм, лишь когда попытался усадить за один стол жителя Бруклайна из штата Массачусетс и миллионера с Пятой авеню. Раньше меня ужасала неограниченная власть человека на троне, но даже наиболее беспощадный из самодержцев, мой покойный тесть император Александр III, казался самой застенчивостью и щепетильностью по сравнению с диктаторами городка Гэри, штат Индиана»^{993}.