Тупик

Эстебан говорил непривычно спокойно, негромко, без резких, грубых выражений, и это мешало Ару.

— Да, Эстебан, я теперь в рядах «Армии справедливости» и горжусь этим.

— Гордишься, даже так. Так чего вы добиваетесь?

— Справедливости, это содержится в названии.

— И каким же путем?

— Эстебан, наши пути тебе вряд ли подойдут. Но поверь, они единственно правильные.

— А все же?

— Мы рекомендуем насилие как единственный способ изменить общество, мы отвергаем законные пути добиться этой цели, считаем, что большинство людей сами не знают, чего хотят и что для них хорошо…

— Но ты же читал «Майн кампф» Гитлера? — спросил Эстебан. — Ты знаешь, что именно это утверждал и он. Он тоже отвергал законные пути прихода к власти.

— Что ж, и у Гитлера были разумные идеи.

— То-то вам так нравится его пресловутый «порядок», — усмехнулся Эстебан. — И пока у вас нет возможности убивать миллионы, вы, бедняжки, вынуждены ограничиваться сотнями кого попало.

— Мы не анархисты, Эстебан!

— Еще бы, они овечки по сравнению с вами. Но вы взяли на вооружение именно их методы.

— Мы стремимся к победе пролетариата. Но мы категорически против коммунизма.

— И на том спасибо, Ар. Но иной раз вы не прочь приписать свои гнусные делишки нам, коммунистам.

— Да пойми, Эстебан, мы согласны с Маркузе, что пролетарская власть может быть реализована лишь авангардом, в частности студентами.

— Как реализована, Ар? С помощью убийств и взрывов, при которых гибнут десятки невинных людей?

— Насилие — наиболее совершенная форма классовой борьбы! — последние слова Ар выкрикнул и тут же испуганно оглянулся на дверь. Но оттуда по-прежнему неслись звуки телепередачи.

— Послушай, Ар, — совсем тихо заговорил Эстебан, и задушевные интонации этого голоса пробудили у Ара полузабытые, словно в далеком сне, воспоминания о крепкой мужской дружбе, о безмятежных веселых днях, о доверительных беседах вечерком в дешевом студенческом кафе. Но это было годы, века назад…

— Послушай, неужели ты совсем слеп. Я понимаю, ты завяз по горло, тебе нет пути назад, но хоть иногда подумай о себе, о том, что делаешь. Вот вы все стремитесь, чтобы вас признали, чтоб правительство вас считало за партию. Но вы же сами призываете вести беспощадную борьбу против империалистического государства. И от этого же государства требуете признания. Где же логика? Хочешь, я тебе скажу, зачем вам это нужно? Хочешь? Да затем, что народ, массы вас никогда не призн'aют! Их-то не заставишь. Я, конечно, не учил наизусть ваши дурацкие программы, но все-таки знаком с ними немного. Если не ошибаюсь, это одному из ваших, прозревшему, хоть и поздно, принадлежат слова: «Выступая против государственного аппарата, ты сам становишься его частью. В конце концов ты сходишь с ума, бросаешься с оружием в руках против всего человечества. И в тот момент, когда видишь единственный выход в том, чтобы стрелять, ты уже сам становишься трупом. Мы просто не понимаем, что являемся лишь марионетками в чужих руках». Или что-то в этом роде.

— Он предатель, — вяло заметил Ар.

— Он точно говорит, — продолжал Эстебан, словно не слышал реплики Ара. — Вы сами не заметите, как станете трупами. И в историческом плане. И в физическом. И ты, Ар, станешь трупом намного раньше, чем это намечала тебе судьба при рождении. Что так смотришь? Думаешь, я раньше стану? Наверное. Но я-то хоть не зря. А ты…

Наступило молчание.

— Как ты не понимаешь, что вы все, начиная с вашего главного и кончая такими, как ты — слепыми исполнителями с башкой, набитой этим идеологическим мусором, — вы все марионетки?

— Кто же дергает веревочки, по-твоему?

— Да тот же ваш «предатель», как ты выразился, сказал: «Если они сами достают для нас оружие, значит, заинтересованы, чтобы оно было пущено в ход». Правильно сказал. Подумай, откуда у тебя ну хотя бы этот автомат…

Ар молчал.

— Вы почву унавоживаете, — иронизировал Эстебан, — дорогу прокладываете! Правильно, только кому? Нет, не вашему справедливому пролетарскому обществу, а диктаторскому фашистскому режиму, и если он придет к власти, то как раз под предлогом борьбы с такими, как вы. Только не придет. Есть еще, к счастью, в нашей стране народ. Есть истинные борцы за правду и справедливость, которых вы не убьете. Всех-то не убить. А я, что ж, я, наверное, не первый, да и не последний из тех, кто отдаст жизнь за настоящее дело, а не за подлое, как ты. Эх, сказать бы последнее слово, да не вашему дурацкому трибуналу, а ребятам нашим, молодежи.

Он замолчал и посмотрел на Ара с явным сожалением.

— Вот что, Ар, — снова заговорил Эстебан глухим голосом, и было ясно, как он волнуется, — мы когда-то были друзьями. Делали друг для друга, что могли. Ты ведь знаешь, сколько мне осталось жить — день, два. Выполни последнюю мою просьбу, Ар, последнюю из последних. А?

В голосе Эстебана звучали непривычные просительные нотки, поразившие Ара.

— Что я должен сделать? — неожиданно для самого себя спросил Ар и почувствовал, как снова противный комок подступил к горлу.

— Я тут написал, как мог, — Эстебан потряс скованными руками, — с этим-то особенно не распишешься, ну, вроде завещание мое. Ты не бойся, о тебе и твоих и вообще о всей этой истории там нет ничего, я повыше беру… Ну как? Отправишь?

Ар похолодел. Он вдруг понял, что не сможет отказать Эстебану в предсмертной просьбе. Что делать? Как поступить? А может, удастся? Может, не догадаются?

Эстебан словно прочитал его мысли:

— Не бойся, Ар, там нет ничего, что могло бы тебя подвести. Я написал товарищам… чтоб сказали, что нашли, когда разбирали мои бумаги… после моей смерти…

Вот эти последние слова все и решили.

— Давай, — быстро сказал Ар.

— Под матрацем, — прошептал Эстебан.

Ар торопливо залез рукой под матрац. Нащупал несколько смятых листков и спрятал их в карман. Вовремя! За дверью раздались голоса. Вернулись остальные. Ар схватил поднос и поспешил к выходу.

— Прощай… — услышал он за собой прерывающийся голос.

Не оглядываясь, Ар вышел из комнаты и повернул ключ в замке.

В тот же вечер, сказав, что хочет прогуляться перед сном, он дошел до ближайшего почтового отделения и, запечатав листки в конверт, надписал на конверте указанный Эстебаном в конце письма адрес.

Бросив конверт в почтовый ящик, он почувствовал странное облегчение и даже удовлетворение. Его охватило злорадное чувство. По отношению к кому? Почему вдруг? Он бы не смог ответить на эти вопросы.

Глава IX Пропасть

Теперь, когда я знаю то, что я знаю, когда я прошел то, что прошел, и узнал тех, кого узнал, я понимаю, каким был тогда идиотом, каким наивным. И каким сентиментальным. Вообще я заметил, что по-настоящему сентиментальные люди бывают жестокими, резкими (каковым я себя считаю). А вот те слюнтяи, которые льют слезы по любому поводу, вздыхают на луну и не могут видеть, как у мухи отрывают крылья, у них зачастую вместо сердца холодильник, они, капая слезой, спокойно могут смотреть, как у людей отрывают голову. Общеизвестно, что больше всего Гитлер любил собак, а его эсэсовцы плакали, слушая, как играют скрипачи в Дахау.

Короче говоря, взял-таки я это письмо Эстебана и послал по адресу. И на всю оставшуюся жизнь запомнил, как он сказал мне «прощай» и его голос. Как и глаза той старой женщины, жены, нет, уже вдовы профессора Дрона, помните, я вам рассказывал? Помните?

Так о чем я? Ах да, о его голосе и ее глазах. Знаете, с первых шагов на этом белом свете (на который кое-кому из нас лучше бы не родиться) на нас обрушиваются тысячи всяких впечатлений, потом их становится миллион, а к концу жизни небось миллиард.