Тура, или Я, Сонька, Алик и остальные

Возможно, это волны любви и печали? Или изображения фантастических чудовищ? Но, так или иначе, я понимаю, что галлюцинирую и галлюцинирую не одна. Нас много, но мы ничего не знаем друг о друге. И, тем не менее, наш акт – это что-то вроде совместного УРА! или ДАЕШЬ СВОБОДУ! или наоборот – наслаждение тишайшее красотой удивленной.

…А сегодня утром я увидела его. Он стоял у строений, рядом с женщинами в белых косынках и так же, как они, безучастно смотрел на меня. Нет, нет, пожалуй… с тревогой смотрел на меня. Во всяком случае, его взгляд напомнил мне одно происшествие… ну, когда я разбилась на новеньких «жигулях», пытаясь проехать только на двух колесах, переднем и заднем. Он долго кричал тогда, что я плохо кончу, что ему надоели мои выкрутасы и все это пора кончать, иначе я останусь калекой. По правде сказать, я легко отделалась. Кости остались целы, но было много порезов на руках и лице. Сейчас на лице их почти не видно, но если приглядеться… впрочем, я себе нравлюсь… да и ему тоже. Мы расстались по глупости. Скорее всего, по глупости. Но я люблю его и сейчас. И он меня любит, я знаю. Иначе зачем бы он пришел сюда?

Я помню практически все, что с ним связано. Помню первую нашу любовь под грустную музыку испанских композиторов 20-го века. Любовь у нас тогда не получилась, и он долго сидел, закрыв лицо руками, и плакал. Бедный, бедный черноволосый мальчик. Потом любовь стала получаться, и с каждым разом все лучше и лучше… нет границ для любви, так же как и для веры в доброе и вечное… а сейчас я вижу, что вьется рядом с ним наш ребенок, красивая светловолосая девочка. Она не видит меня, она задумчива и прелестна… но как-то странно заплетены у нее косы. Одна толстая коса – на затылке, а другая, тонюсенькая, – чуть ниже и наискосок. Странно. Очень странно. Почему они так смотрят на меня? Особенно он. С неизбывной грустью и тоской. Ах да, я забыла, что вышла сегодня из ангара в купальнике. Я и раньше так выходила, но ничего не замечала, а сейчас мне становится не по себе. Я смущаюсь и начинаю прикрывать тело руками. От этого смущаюсь еще больше (ну когда я научусь свободе, забуду, что я «совок»?) и, чтобы скрыть неловкость, начинаю имитировать зарядку, делая вид, что не обращаю внимания на окружающих. Но от этого мне становится совсем не по себе. В конце концов, зачем я хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле?! Поэтому я поворачиваюсь ко всем спиной и торопливо иду к своему жилищу. Открываю дверь, потом плотно закрываю ее на замок и подбегаю к качалке.

…Собственно говоря, всех людей можно разделить на две группы. Первые исследуют жизнь, вторые делают ее, запутывают и обладают ею.

По своим убеждениям я не могу находиться во второй группе. Это все равно что плескаться с бегемотами в тесном пруду. Меня тошнит от одного взгляда на них, когда они резвятся, заигрывая друг с другом. А их жирные складки! А пурпурные глубокие гортани и клыки с перламутровой эмалью! Однако быть в первой группе для меня так же невыносимо: я не желаю играть в покер подтасованной колодой. Поэтому мне остается только она – НЕВЕСОМОСТЬ. Это мой выбор. То, что мне нужно!

2. Из дневника Розы Люксембург

«…Сегодня записи мои надо бы привести в порядок. И постирать бы надо. И на работу пойти бы надо, а лень, лень. Но ведь все равно постираю, приведу в порядок, пойду. После дачи тело ломит, руки болят, к тому же сегодня первый день менструального цикла. Что за жизнь пошла, едри ее налево, а, может быть, и направо, туды растуды, одним словом. Конец тысячелетия, что тут скажешь. А погода сегодня хорошая, как раз для работы, размышлений и завоеваний. Жизнь проходит совсем не завоеванная, но надо завоевывать, пусть из последних сил, пусть поздно, но надо, видно, планида моя такая, видно, есть на то указание Божье. И время нынче судьбоносное, прямо жуть, какое время.

А может быть, глупости все это? Не надо ничего завоевывать? Да откуда что взялось – дерево вырастить, дом построить и прочее. Может быть, лучше – как следует оглядеться, подышать свежим воздухом, посозерцать. Море, ландыши, стрекозы. Пальмы, баобабы, Чингачгук – вождь краснокожих. Посмотрите, как горит на солнце куст красной смородины с крупными гроздьями ягод. Если еще теплый ветерок веет… Утро. Птички поют. Небо синее. Где-то далеко плывут два облачка, похожие на ягнят. Лепота. Я ведь по утрам всегда пою. А к вечеру в горле пересыхает от дебатов и разговоров. Раньше я вся была за Маркса, сейчас же его критикую, в пух и прах критикую. Ох уж эта политэкономия! Может, ну ее? В конце концов, и без меня справятся. Да. Нет? Да. Нет? Все дело в раздвоении моей личности. Да, в этом все дело. Имя-то у меня какое! Роза. А фамилия? Люксембург. Сразу же на ум приходит Великое герцогство Люксембург (вот бы посмотреть!). Пастбищное животноводство – крупный рогатый скот, лошади, овцы, свиньи – развито в Арденнах (вот бы посмотреть!). В долинах возделываются рожь, овес, пшеница, картофель (вот бы посмотреть!). В долине реки Мозель развито виноградарство. (Вот бы посмотреть! Хорошо в жару и думах о прекрасном стаканчик винца себе позволить.) Основное население – люксембуржцы, родственные по происхождению, языку и культуре немцам, но в силу своеобразных исторических условий сформировавшиеся в особую народность. (Вот бы посмотреть! Познакомиться. Поговорить о том о сем.) Вот бы, вот бы, вот бы…

Надо было мне с самого начала отказываться, твердо отказываться, просто очень твердо отказываться вариться в этой каше общественных наук. Зачем подчинялась? А зачем я вообще живу? Зачем делаю эти записи? В конце концов, я тетрадку с ними брошу за большой шкаф, и она покроется мохнатым слоем пыли. За этим шкафом у меня уже стоят гитара, вполне приличное зеркало, свернутая в трубочку выкройка юбки, ножки от журнального столика, удочки, спиннинг, рулоны ватмана и кальки, но места еще много, оч-чень много. Нет, а все-таки – зачем подчинялась? Из-за этого дурацкого совпадения? “Р-роза Л-люксембург! Ну-ка, давай! Не хочешь? Нет, пойдешь и скажешь. Имя-то у тебя какое, а? Фамилия-то, а? Ну, Розочка, ты только прикинь, помаракуй, пошевели мозгами-то…”

…Моя бабушка любила смотреть фильмы о свадьбах. Просто расцветала вся. Про балерин же говорила: “Не стыдно им корячиться перед народом?” Я же, когда смотрю на трио “Экспрессия”, шепчу про себя: “Корячьтесь, корячьтесь, мои милые… ибо что-то разгорается внизу моего живота, и я лечу над Люксембургом, Арденнами, рекой Мозель со стаканчиком сухого вина и думами о прекрасном… Лепота”…»

3. Полет

Одна еще совсем не старая женщина, большая и теплая, как сказал бы мой приятель, решила полетать высоко в небе, но не за счет своего ума-разума (которого у нее, может быть, и не было вовсе), а за счет сексуальной страсти к людям, вызывающей сильные вибрации ее пухлого тела, столь сильные, что она могла взлетать неожиданно и резко, ни к селу ни к городу, пугая окружающих, вызывая суды-пересуды и даже подозрения.

Но для длительного полета необходимо было топливо. Много топлива. Поэтому она, предварительно плюнув на общественное мнение, хорошо плюнув и растерев, пришла рано утром на самую освещенную станцию Московского метрополитена, разделась донага и легла на спину, широко расставив ноги, прямо перед эскалатором, на котором люди вверх поднимались и могли сразу видеть эту удивительную растопыренную ню. Дежуривший в метро милиционер по непонятной причине ничего не сказал женщине. (Был ли он ее сообщник, или сам имел дикую тайную страсть и не знал, к чему свою страсть приспособить, поэтому внимательно перенимал опыт, остается за кадром.) Но самое странное, что люди, поднявшиеся на эскалаторе, дружно входили внутрь женщины. Все входили, все потворствовали. Мужчины и женщины, старики и дети. То ли им было интересно, что же находится в недрах этой сексуальной женщины – что, мол, за жила золотоносная такая? – то ли надоел белый свет, то ли не хотелось идти на работу, а желалось отсидеться в темноте, в теплой сырости.

Женщина пролежала часов пять. Раздулась неимоверно. К полудню вдруг резко завибрировала, взлетела, проломила потолок станции метро и выскочила наружу. От вдохновения она такие кренделя стала выделывать, что все прохожие останавливались и смотрели на нее в изумлении, разинув рты. Зрелище и впрямь было незабываемое. Чего стоил только ее один полушпагат с расставленными вправо и влево ягодицами. Тут же и инициативная группа образовалась и начала сшибать деньги. Такса установилась сама собой, но совали и больше, так как представители инициативной группы пылко поясняли: женщина не сумасшедшая, а просто дает благотворительный концерт, средства от которого будут отчислены то ли голодающим шахтерам, то ли голодным детям московских детдомов. Поэтому все совали без сожаления, с достоинством и чувством глубокого удовлетворения от сознания исполнения гражданского долга. Но даже когда совали, глазами все время стреляли на раздутую, ухающую в сладострастье женщину, исполняющую в небе замысловатые эротические па. В итоге сумму собрали огромную. О конкретном числе можно лишь догадываться, но точно знаю, что сумма была огромной. К сожалению, неизвестно, что потом случилось с удивительной летающей женщиной – поймали, посадили? – или она расшиблась вдребезги, а возможно, сумела спланировать на березовый сучок где-нибудь за городом и сидит сейчас, переваривая впечатления и отрыгивая оставшихся в ее недрах людей.

Но самое главное, я не знаю, дошли ли деньги по назначению. Не знаю и никогда не узнаю. «Ах вот оно в чем дело… деньги», – скажет умный. «Ах ну… вот оно в чем дело – деньги!» – скажет глупый. «Да отъе…ись ты!» – скажет мудрейший из мудрейших.

4. Когда лучше всего фигу в нос царю сунуть

Нет, нет, детей я не люблю. Да нет, конечно же, я их люблю. Я не люблю быть ребенком средь детей. Точнее, не любила. Смущали меня вычурно одетые, капризные девочки. Смущали и мальчики из очень благополучных семей. Как сейчас помню одного такого. Мы вместе проводили лето в Переделкине. Мне почему-то казалось, что он похож на конец аккуратного хлыстика: безупречные стрелки на брючках, светлые волосики на косой проборчик, всегда чистая тенниска. Говорили, что он влюблен в положительную девочку Наташу. Не знаю, не знаю. Могут ли такие мальчики кого-нибудь любить? Но вечно белесые его глаза наливались густою синью, когда он смотрел, как Наташа сидит на корточках. Она сидела на корточках просто так, случайно. А он думал, что не случайно. Скучный был тип. Цепкий. Центром вселенной себя считал, всему особое значение придавал. Смущал очень. Однако мальчиков из не вполне благополучных семей я тоже не люблю. Вернее, не любила. Слишком много намеков было в их детских играх. Пример хотите? Пожалуйста. Осенью мы всегда ходили на Киевскую свалку. Прекрасное место. Смесь тоски и ржавого железа. Будит воображение. Впечатляет. А если еще мгла и из пустого вагона неожиданно выскочит страшный мужик с затуманенным взором и начнет расстегивать штаны… одним словом, – ужасы, которые описать под силу только Мастеру. Впрочем, я не об этом. Мы искали подшипники. По свалке нас носила мечта о крылатом самокате, который сможет греметь, подобно Ниагарскому водопаду. Клаксонов не потребуется. Все и так разбегутся. Можно будет парить, не сбавляя скорости. Ах, если бы вы знали, из каких клоак мы доставали подшипники. С риском для жизни. И даже, может быть, чести. Самые лучшие экземпляры мальчики отдавали мне. Но ведь с намеком. Скучно от этого становилось. Смущало как-то. Хотелось чего-то иного. Безвозмездной привязанности на уровне Мира Тонкого, что ли…

Нет, нет, стариков я тоже не люблю. Жалко мне стариков, слеза набегает. Помните у Парщикова? «Карамельная бабочка мимо номерной койки ползет 67 минут от распятья к иконе». (Плакать лучше всего в углу, закрыв глаза ладошками, чтобы никто не сказал ничего лишнего.) Но юные и красивые мне тоже не нравятся. Проку от них никакого. Сама такою была, знаю, что говорю. Только один возраст приемлю, вернее диапазон возрастов – от 30 до 50 лет. Думаю, что худо за второй границей. Совсем худо. Прав был поэт Драгомощенко, когда говорил: «Сначала мы долго привыкаем к этому миру, потом привыкаем к скорому уходу из него». Вот, вот. Сначала смущаемся взрослых и однолеток, потом – более молодых и Бога. На все про все каких-нибудь двадцать, ну от силы тридцать лет. Увы. Поэтому длить надо этот период, ох как длить. Хрипеть, стонать, но длить. Потому что именно тогда можно поймать мир, как сидорову козу, зажать между коленями и протянуть по белой курчавой спине розгами, смоченными в рассоле, – раз, два, а то и три. Или фигу в нос царю сунуть. Нет, нет, не из-за дешевой популярности или тщеславного желания эпатировать общество, чтобы вас, наконец, заметили, а согласно глубокому осмыслению проходящих перед вашим взором событий, мысленно сказав царю: «Ты думаешь, что все так должно быть устроено? А я думаю, что эдак», – и фигу в нос.