Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
А к Караахмету стекался народ. Он стал настоящей грозой для Хафыза-аги, для всех знатных вельмож.
Как-то взял Караахмет себе в отряд писаря — Мустафу Мастана из деревни Чакаллар. Во всем Кесикбеле только он да Хафыз-ага умели писать.
Мустафа Мастан быстро втерся храбрецу в доверие. Однажды на рассвете проснулись в отряде — Караахмета нет. Глядь, и Мустафы нет. В душу людей заполз червь сомнения. Кинулись на поиски и нашли возле речки Озюрлюк обезглавленный труп Караахмета. Так и правят с того дня в Кесикбеле те самые сто золотых…
Прокляли крестьяне не только Мастана, но и всю деревню Чакаллар. И чакалларцы отреклись от него. Чтобы разозлить любого из
Мастан знает эту историю. Оттого-то он и не оставляет деревню Караахметли в покое, строит людям козни, изводит даже по мелочам. Один раз — это было уже во время его последнего приезда — зайдя в кофейню, он поймал обрывок фразы: «В нашем Караахметли…» Тут и началось:
— Кайран надо говорить! Что еще за Караахметли? Или вам не нравится государственное название?
— Так наши деды говорили, — возразил Салтык. — Стало быть, от аллаха это название.
— Посмотрите на этого голодранца — не нравится ему название, которое дало правительство!
— Так уж мы привыкли. Последний человек тот, кто обычаев не уважает. Деревня — Караахметли, а мы — караахметлийцы.
Мастан, тяжело дыша, схватил парня за грудки.
— А если приедет каймакам [69] и спросит, что это за деревня, как ты ответишь?
— Караахметли.
69
Каймакам — начальник уезда.
Мастан стукнул кулаком по столу:
— Спроси у любого, каждый скажет тебе — Кайран!
— Пусть говорит, а мы не признаем.
— Аллах свидетель, с вами до белого каления дойдешь! Раз ты не признаешь названия, которое дало государство, это все равно, что ты не признаешь самого государства, понял?
Салтык пожал плечами.
— Кто едет к нам по делу, тот называет нашу деревню Кайран, а свои — Караахметли. Так уж повелось.
— Я вам покажу Караахметли!
Вся кофейня примолкла. Мастан расстегнул две пуговицы на минтане [70] и начал выколачивать наргиле. Он чувствовал себя победителем.
70
Минтан — верхняя крестьянская одежда.
И тут в разговор ввязался Сейдали. За ним уже давно закрепилась слава опрометчивого человека.
— Ага… — начал он.
Мастан волком взглянул на него.
— Ага, — продолжал Сейдали, — мы говорим Юсен, а в городе говорят Хусейн. Так и с названиями.
Мастан положил наргиле на стол.
— Ты что, в материнской утробе научился говорить Юсен?
— Да уж научился…
— Так же научишься и Кайран говорить. Трудно, что ли? Деньги за это платить не надо.
Сейдали не сразу нашелся. Все понимали — он вступил в неравное единоборство. Хватит ли у него смелости продолжать? Но он не отступал:
— Ага, а почему бы тебе не научиться говорить Караахметли, если уж аллах дал деревне такое название?
Мастан вскочил, будто его иголкой укололи. Лицо залилось краской.
— Разбойника… — завопил он, — разбойника ставите выше меня… Выше государства, каймакама, вали… [71] Выше президента! Еще спрашиваете, почему я против… Это же разбойник! Разве можно его именем называть деревню? Это же позор вам всем на долгие годы! Я вот сообщу каймакаму, узнаете, как идти против государства…
71
Вали —
начальник вилайета (губернии).По кофейне прошел ропот возмущения. Что-что, а уж называть Караахмета разбойником — этого никто не мог стерпеть.
— Это ты про кого так говоришь, про Караахмета? — выкрикнул Хасан.
— А ты как думал, дорогой? Не про моего же дядю…
— Упокой аллах его душу! — дружно вздохнули во всех углах.
Мастан забегал по кофейне, запыхтел:
— А еще мусульманами себя считаете! Молитесь за упокой души разбойника и злодея! Он разорял и убивал людей. Это такой нечестивец, каких свет не видывал!
— Аллаху лучше знать, Мастан.
— Да что вы понимаете в делах аллаха! — Мастан заахал, качал головой. — Будете в аду гореть, это я вам точно говорю. Караахмет — бунтарь, разбойник, мерзавец!
— Не говори лишнего, Мастан, — тяжело поднялся с места Хасан.
— Ты еще будешь меня учить!
— Не говори лишнего. — Хасан отмахнулся от него, как от мухи. — Караахмет — мой прадед. Я не позволю называть его мерзавцем.
Мастан оторопело уставился на Хасана.
— Он мне не позволит! Мерзавец твой Караахмет, мерзавец и есть!
— Ага, ты мне в отцы годишься. Я чту твой возраст. Не лишай меня почтения к тебе!
— Ты сам из бандитского рода! Где уж от тебя почтения ждать, разбойничье семя!
Хасан схватил со стола пепельницу и запустил ею в Мастана. Тот пригнулся, и она врезалась в картину «Прекрасная Фатьма» [72] , висевшую на стене. Крестьяне окружили Хасана, усадили в углу. Мастан стоял и бормотал что-то скороговоркой себе под нос. Опомнившись, Хасан вскочил, ринулся к двери и, рывком распахнув ее, вышел.
72
Фатьма — по преданию, дочь пророка Мухаммеда.
— Я тебе покажу, нищий ублюдок! — донеслось ему вслед.
С того дня прошло около недели. Хасан сидел в кофейне, опершись на обитый железом стол, и не шевелился, словно заснул сидя. Послышался привычный скрип двери. Вошел Мастан, важный, как всегда. Пиджак сзади оттопыривался, и виднелась серебряная рукоятка пистолета.
73
Кул Халиль — средневековый турецкий поэт.
— Хасан!
Тот даже головы не поднял.
— Что?
— Мне нужно с тобой поговорить.
— О чем?
— Об ипотеке.
Хасан медленно повернулся к Мастану, внимательно посмотрел на него.
— Мы же условились: после урожая. И ты был согласен.
— Не отрекаюсь. Но с тех пор прошло много месяцев, а я от тебя еще ни куруша не получил.
— Вот соберу урожай — будут деньги.
— Не подыхай, мой осел, — новый клевер вырастет, тогда и поешь!.. Ты уже привык считать, что я прощаю долги. А на этот раз придется отдать.