Тут и там. Русские инородные сказки - 8

Так и будет, сказал про себя Марк Самуилович, завтра схожу и спрошу. И снова с удовольствием зажмурился: суббота еще только начиналась.

ЧЕРНЫЙ ЧАСОВОЙ

В одном черном-черном городе на одной черной-черной улице одним не очень черным, но просто темным холодным вечером на углу под часами один человек ждал другого человека. Сначала он просто стоял, прислонившись к фонарному столбу, потому что встречаться где-то, если на этом месте нет фонарного столба, глупо. Потом он закурил и в первый раз за вечер, еще не очень нервно, посмотрел на часы. Потом, когда сигарета с шипением догорела почти до самого фильтра, он ловким щелчком выбросил светящуюся точку окурка в темноту и снова, уже во второй раз, посмотрел на часы. Потом он стал прохаживаться около фонарного столба, иногда выходя за неровный круг света на асфальте. Шаги его становились все более и более торопливыми, и он, прямо на ходу, все чаще поглядывал на часы, теперь уже нервно. Потом он снова прислонился к фонарному столбу и опять закурил, и докурил сигарету уже до самого фильтра, и снова взглянул на часы. А вечер становился все темнее и темнее, пока не стал совсем черным, как улица и как город. И когда длинная стрелка часов совершила больше, чем один оборот, а короткая сдвинулась больше, чем на одно деление, когда время стало почти осязаемым, а чернота начала наползать на круг света на асфальте, человек перестал нервно поглядывать на часы. Он достал из пачки еще одну сигарету, повертел ее в замерзших пальцах, а потом, окончательно потеряв надежду, шагнул куда-то в сторону, за светящийся круг на асфальте, и исчез.

Но знай: человек не пропал в темноте, не растворился в сгустившемся мраке, не потерялся среди черных-черных домов и черных-черных улиц черного-черного города. Он все еще бродит где-то, обходя круги света на асфальте, бродит где-то близко. Может быть, даже слишком близко. И хоть ты не знаешь, кого он ищет, и ты не ведаешь, за кем он придет черной-черной ночью, помни: может быть, он придет за тобой.

ПЕРЕКУР

Бог забылся на мгновение, задумался, стал вспоминать молодость, совсем как-то расстроился и вышел покурить. И так ему там, снаружи, понравилось, что он решил остаться — ненадолго, чуть больше, чем на длину одной сигареты. Будто бы взял короткий отпуск — за свой счет.

Внизу ничего не изменилось, совсем ничего. Сначала только как-то неспокойно стало, а потом — ничего. То есть многие почувствовали, конечно, что нет никого, но догадались, что на время только, не навсегда, так что обошлось почти без истерик. К тому же люди все взрослые, все понимают, что и как, многие даже ответственные, решили — нормально все, выдержим, нечего волноваться. Некоторые прямо так и подумали — нечего, мол, волноваться, папа, ты покури пока, а мы уж тут сами, не маленькие же.

А ему было что вспомнить, даже что-то веселое из глубин памяти стало всплывать, редко, правда, но бывало, а в основном — и не грустное даже, а такое ровное, как небо при низкой облачности. Покурил, постоял, на угол какой-то облокотился, решил пройтись. Шел медленно — все-таки возраст, не мальчик уже, да и от сигареты повело слегка, так что шел медленно, как гулял. Прогулялся, чуть проветрился, размял затекшие кости, потом вернулся, дверь за собой прикрыл, чтобы без сквозняков. Посмотрел вниз — нормально, все же взрослые люди, все понимают.

Так и живем.

Вера Кузмицкая ДЕМИСЕЗОНКИ

Их даже путали порой, с трудом, но путали, да и грех было не. Пышногубые, вялогрудые, волоокие, две телочки-неразлучницы, высоченные, спелые, смешливые. Вита и Лариса, севшие раз вместе на опостылевшей вышке, так и просидели-прокумекали вместе отведенный им государством срок. Сигареты, мальчики, обеды — все в складчину, все пополам — маленькие трагедии, зачеты, прогулы, как еще иначе. Сердились на них — и то поровну, хоть Лара была не такой бойкой, как Вита, лгала не так вдохновенно, краснела, когда припирали к стенке или просили встречи, но добрее — нет, не была, все же поровну в них было всего; те качества, которых недоставало одной, с лихвой проявлялись у другой, а смешавшись, уже и не разобрать было, где тут чьи реснички, где чей хохот. Все в складчину, все пополам — касса взаимопомощи и образец самопожертвования, пример: Лариса приехала в дождь в матерчатых тапках — нарядных, южных, неуместных в октябре, пусть и бабье лето, а Вита заставила Лару переобуться в свои немецкие кожаные туфельки-демисезонки, один размер же, а то простынешь, и не спорь со мной. Настояла-таки, Лариса краснела и смущалась, хотя — отдашь потом, забудь, какая чепуха.

Славная дружба была — как навсегда, так всем казалось, только Вита иногда уходила из компании с сигаретой в парк, мрачно-картинно дымила в просветы ивовых листьев и рассеянно прикидывала, сколько еще протянет эта плюшевая девчачья полулюбовь-до-гроба — год, два? Хорошо, если до зимней сессии. Вита как-то рано и без лишнего удивления поняла, что дружба — это обстоятельный, негласный, где-то даже вынужденный, но от этого не более осознанный договор на совместное времяпрепровождение в определенном отрезке времени и пути со всеми вытекающими обязательствами и правами. Из пункта А в пункт Б лодка шла три часа, из Б в А моторка — полтора, в какой точке они встретятся? Разумение на уровне школьной задачи, восприятие — как у мужика-курортника, отношение соответственное: вы привлекательны, я чертовски привлекательна, мы обе понимаем, что скоро это кончится, так зачем зря время терять? Вита легко заводила себе друзей, в каждом значимом периоде ее жизни всегда была такая Лариса — наперсница, красавица, своя душа. И ведь влюблялась в нее совершенно искренне, и дружила, и скучала, и дарила какую-то премилую чепуху, пока вдруг в какой-то момент не уходила в парк с пачкой сигарет и мыслью о том, что еще месяц-другой — и все, не сможет больше, закончится период и подруга вместе с ним, да что тут поделаешь — разведет руками. Лариса еще этого не знала, да не только Лариса — все подружки-отрезки даже подумать не могли, что Вита не звонит не потому, что обиделась за что-то (звонили сами, проверяли — жива, приветлива, рада, надо встретиться, скучаю дико). Объясняли себе просто: дела, рутина, у самих период, новая работа, потом отпуск, из отпуска привезли загар, очки и Артура, по горячим следам и свежим впечатлениям прожужжали уши всем, кто был поблизости, а через три месяца и рассказывать как-то неудобно уж, старье, да и Артур куда-то сгинул, что говорить, не о чем говорить, так что без обид, по разошлись, теперь уж действительно. Вита не страдала совершенно, хоть первое время всегда мучилась угрызениями — надо бы все же увидеться, послушать, что там теперь, кто, но все откладывала на завтра, как визит к зубному. Глупо, конечно, знаешь ведь, что болит, что запускать нельзя, тем более — анестезия, чего теперь бояться, двадцать первый век, но не звонила, не шла, а звонки принимала искренне-радостно — ба, какие люди, скучаю, конечно, давай созвонимся-встретимся, позвони завтра в три. Клала трубку, облегченно вздыхала, а через два дня — не перезвонила, не договорились — с чистой совестью окончательно закрывала для себя тотэпизод.

С Ларисой получилось все гораздо сложнее: не было той легкой непринужденности расхода. Лариса прочно не хотела отпускать подружку в новый период, вылавливала ее, преданно караулила, аккуратно перезванивала завтра в три, смиренно принимала переносы встреч. Вита раздражалась — то ли от Ларисиной вполне объяснимой настойчивости, то ли оттого, что налаженная система дала сбой, то ли еще от чего, но впервые за всю практику расходов малодушно не брала трубку, увидав на дисплее Ларисин номер. От этого Вите становилось тошно, она раздражалась еще больше, злобно уговаривала себя — ты ничего никому не должна, чего переживать-то, а если такая порядочная, то сама звони и приглашай в гости. И не звонила, в гости не звала, потихоньку остывала, да и потом — правда ведь рутина, дела, она сама все понимает, умница моя, других не держим. Только вот однажды бежала на работу, за окном октябрь и дождь, и надеть нечего, хоть шкаф ломится, а где-то же были туфли — немецкие демисезонки, коробка есть, а туфель нет, дичь какая. Вита осела по стенке с коробкой в руках и как-то просто вспомнила — у Ларисы, надо позвонить забрать, сегодня как-нибудь уж в летних, но в обед забрать непременно. Не позвонила, не забрала, весь день просидела в мокрых насквозь туфлях, вспоминая, как видела Ларису на остановке месяца два назад — несчастную, нахохлившуюся, но такую же красивую, статную, и не подошла: стыдно было, страшно, так и сбежала. А ночью не могла уснуть — все ворочалась, обещая себе позвонить — завтра же, и в гости, непременно с чаем и пирогами; как к зубному, обещая.

А утром проснулась как ни в чем не бывало, будто за ночь дрянной зуб сам выпал, испугалась на секунду — приснилось ли, дурная примета, нет, показалось.

Юка Лещенко

ТОЛЬКО И РАЗГОВОРОВ, ЧТО О МОРЕ

«На небе только и разговоров, что о море, — шепчет боженька, насмотревшись. — Удивительно, откуда они там все знают».

Ему ужасно хочется послушать про море, зря он, что ли, сам эти моря когда-то кроил и солил, и казалось — то маленькое, то холодное, то пресное, то красное, но как-то устроилось потом. И рыбы получились смешные — камбала, например. И морская капуста, и медузы, и даже гигантский спрут, правда, он скоро сломался, и штормы, и всякие пенные завитушки, и даже цунами, когда позволял бюджет.

И боженька идет послушать про море. Но шляться запросто так неловко, потому что все вокруг очень заняты важными делами и выражение крыльев у всех серьезное и строгое. А тут боженька в сандалиях и с ватрушкой, немножко мешает работать над вечностью.

— Слушайте, миленький, — говорит ему один некто, нервно подергивая перьями, — у нас тут аврал, новые поступления, регистрационных бланков не хватает. Вот вы крошки сыплете, а у нас потом голубями натоптано, идите, миленький.

— А про море? — спрашивает боженька.

— Это не ко мне, — радуется некто и убегает, и новые поступления бегут за ним, озираясь на боженьку с негодованием.

Боженька идет в другое место послушать, но там тоже дедлайн и срочно вносят правки в конец света.

— Почему это у вас конь бледный? — кричит некто. — Скажут потом, что мы мучаем животных, перепишите немедленно.

— На румяного? — спрашивают его робко.

— На румяного, — соглашается некто и тут же снова гордится: — Какого румяного, вы что? Напишите просто — белая лошадка.

Боженька отступает на цыпочках подальше и мнется на пороге, поджимая пальцы.

— Мне бы про море, — говорит он.

— Что — прорвало? — ужасается некто.

— Нет вроде бы. Мне бы хотелось…

— Не могу, миленький, — быстро отвечает некто. — Никак. Кризис. И вообще, зря вы черепаху со слонами отменили, гораздо экономичней было.

Боженька пожимает плечами.

— Ну ничего, — утешает некто, — вы лучше погуляйте. Вон и ватрушка у вас не доедена.

Боженька ходит очень далеко, и там ходит, и здесь, и в совсем другом месте, и даже там, где никакого места уже нет, и обратно — ничего. Все оченьзаняты.

Один некто стоит просто так, и боженька спешит к нему с. надеждой.

— Вы слышали про море? — спрашивает он на бегу.

— Ну! — подскакивает некто. — Конечно! Такой ужас! Я уже отправил десант задним числом.

— Куда? — пугается боженька. — Что случилось?

— Так вы мне и скажите — что, — удивляется некто. — Мы-то всегда готовы.

— А… — успокаивается боженька. — Я не в этом смысле. Я поговорить.

Некто вздыхает и машет рукой.

— Знаете что, миленький, — говорит он, — шли бы вы посидели где-нибудь свесив ножки, ну в самом деле.