Туула

– Так ты червяков накопал? Ведь ты червей копал?

Начинает куражиться. Все-таки это издевка. Небось скука смертная заела. Инструкций не получил, вокруг тишь да гладь, вот и изгаляется...

– Нет, - отвечаю.
– Железную руду. Она тут совсем неглубоко залегает.

Капитан разражается хохотом. Нет, это, скорее, не хохот, а нутряное урчание, которое сродни хрюканью. Отсмеявшись, он начинает говорить серьезно.

– Здесь сейчас находиться нельзя. Ты, случайно, не у Шимаса был? В усадьбе?

И то верно. У маэстро Шимаса где-то здесь усадьба. Общий знакомый? Чего ради он спрашивает? Хочет помочь мне? Ведь можно запросто выяснить, был я там или нет.

– У Шимаса, - говорю я.
– Но никого не застал. Надо было заранее условиться.

– Ага-а... Шимас в Финляндии... Ребята!
– неожиданно встает капитан, который до этого присел рядом со мной покурить.
– Отвезите-ка этого малого на станцию и живо назад, ясно?
– Затем оборачивается ко мне: - Чтобы духу твоего здесь не было, понял? А иначе я из тебя такую руду, такую бурду сделаю... Жаль, некогда.

Значит, узнал. Как и я его. Этот торс с насаженной на него головой. С щитами и мечами на нашивках.

Капитан подталкивает меня к машине. Давненько я на такой не катался...

— И живо назад! — это он своим.

А знаешь, говорит мне встреченный после стольких лет труженик пера, автор «Сепии» и других повестей и романов, с которым мы, сидя друг против друга и положив на столик руки подобно молельщикам в костеле, едем в зеленом поезде на северо-восток. А знаешь, произносит мой попутчик таким тоном, будто он ясновидящий, король информации или по меньшей мере отец ядерной физики, кто этой ночью охотился в наших глухих лесах? Он небрежным жестом показывает в сторону мелькающего за окном сосняка. Наступает пауза, во время которой писатель отпивает из плоской бутылки отличного коньяка, а я отхлебываю из своей фляжки дешевой сорокаградусной - дрянь последняя. И лишь тогда он провозглашает: два друга! Министр обороны и шеф НКВД, понятно? Шеф, разумеется, наш, так сказать, местный. Ну и ну! Все рассчитано с точностью до минуты, спокойно продолжает он тоном докладчика на заседании Генерального - только вот чьего?
– штаба. Из персонального самолета в вертолет, из вертолета в машину и — прямо в берлогу! Двести натасканных загонщиков... И тогда - пиф-паф! Говорят, лес был целиком оцеплен, на дорогах посты... Да, был, только я ему ничего не говорю. Помалкиваешь и ты, Туула. Затаилась у меня в рюкзаке. А что тут говорить, он и сам все знает. Ну и страна! — размышляю я, сначала закрывшись в туалете, а потом покуривая в тамбуре, что за страна, если даже щелкоперы с точностью до одного градуса знают маршруты таких птиц? Может быть, его кто-то заранее оповещает? Вот вернусь в вагон, он и расскажет, кто кого подстрелил...

Девятерых кабанов уложили на месте, - говорит писатель, едва я опускаюсь на скамью, - несколько косуль... стреляли-то, как на маневрах! Не слыхал, случайно?

Слышал, а как же.

XV

Может, мои воспоминания о Тууле так и закончить?

...И вот я снова бреду мимо реставрируемого Бернардинского монастыря, по опавшим листьям кленов и тополей, по асфальту и клинкеру со стороны Пречистенской церкви к дому с апсидой, останавливаюсь на одном из мостиков, опираюсь о перила, закуриваю и впериваюсь в пронизанный сыростью дом по ту сторону речки - разглядываю вытянутый монастырь, где жила когда-то моя тетка Лидия и кузены-американцы, в дверь которого осенью 1945 года, вернувшись из поверженного Рейха, постучался отец, перевожу взгляд на полуразрушенные сарайчики, на зияющую и поныне яму с останками водопровода и проникаюсь уверенностью, что действительно связан видимыми и невидимыми нитями и с тем берегом, и с повисшей над горой Бекеша тучей, и с превратившимися уже в настоящую плантацию зарослями лопуха. Эта связь приобретает другие формы, и в то же время становится прочнее, не знаю, понятно ли я выразился. Но одно знаю совершенно определенно: я обречен приходить сюда снова и снова, никуда не денешься. Без особой охоты должен признаться, что в этом тяготении заключена и своего рода мистика, и внушенное самому себе воздействие фатума, и, что вовсе не исключено, напускной снобизм - да, я такой, ну и что? Но такова данность, и эта территория уже моя, она помечена следами бродяги, орошенными мочой, как деревца собакой, закреплена за мной злоключениями, переломами, травмами ног и головы, ударами под дых и пинками под ребра... Думается, эти закрепленные на бумаге воспоминания могли бы послужить своего рода документальным оформлением моих притязаний, правда, не имеющим ни юридической, ни какой-либо иной силы...

Стою я, скажем, на крытом мостике и вижу, как из-под каменной арки выходит стройная темноволосая девушка — это Эва Лотта, дочка Аурелиты Бонапартовны; а вон заросшей тропкой, петляющей у самой речки, тащится professore Марьян, он еще больше ссутулился, его портфельчик пообтрепался... Нет, сотрудница полиции нравов Любовь Гражданская больше не появится — она умерла в прошлом году в психиатрической больнице. Здесь уже многие не появятся никогда, хотя у моих американских двоюродных братьев есть вполне реальный шанс взбежать на галерею и, тщательно вытерев ноги о тряпку возле двери, заглянуть внутрь... только воспользуются ли они им? А вообще, дай-то Бог... Вон проплывает по течению обгорелый полосатый матрац, река то крутит, то качает его на волнах, а перевернуть не может - сверху он похож на морское чудовище, так устрашающе торчат во все стороны его пружины...

Может быть, на этом стоило бы поставить точку в беспорядочных записях о пережитом, о цементной туче, неумолимо продолжающей надвигаться на меня и на нас со стороны Мотылькового кладбища и горы Бекеша... Пожалуй...

Но ведь любой конец по существу не является подлинным завершением, и это в полной мере относится и к моей последней работе, которую я задумал осуществить нынче вечером, подкрепившись предварительно бурым эрзац-кофе в коридоре старого институтского здания, рядом с Бернардинской трапезной, бывшей, разумеется, бывшей. В перспективе свода будет сидеть долговязый парень со стриженой чуть ли не наголо девчонкой, которая до боли похожа на Туулу, - разве это конец? Я пройду мимо них с выгоревшим на солнце рюкзаком, в брезентовой куртке цвета хаки и такой же кепке с длинным козырьком, но они даже не заметят меня. Похоже, у этого малого никогда не будут мозги набекрень, девчонка не позволит, а это уже кое-что.

Ну ладно, мне пора, пойду. Мимо старинного дуба, восславленного когда-то professore анималистом - или фекалистом?
– с которым мы сидели тут Лопуховой ночью, я бреду по крытому мостику к Герберту Штейну, стареющему литографу и приверженцу эмпирического познания. Как это обычно бывает, его в нужный момент нет дома. Тогда я прохожу под высокой аркой и оказываюсь прямо на подлинном, живом Заречье, где, заглянув в дом с надписью «Apotheca», убеждаюсь, что спрос на «tinktura Valerianae officinalis» среди зареченских жителей не только не упал, но, наоборот, неизмеримо возрос. Я покупаю пару пузырьков на самый крайний случай - больше, к сожалению, не продают. Рюкзак у меня вместительный, в нем найдется место и для двух поллитровок, предназначенных для Антония Курячки, мастера-строителя. Толкаю низкую замызганную дверь и попадаю в «монополию» - действительно, «Кристальной» тут наставлено до прокоптелого потолка, бери — не хочу! Я покупаю три бутылки, с некоторых пор у меня стали водиться в кармане денежки, но радости они мне приносят почему-то все меньше - закономерность?

Да, Антоний Курячка заслужил мою благодарность, он достоин и большего... К тому же ему ничего не придется делать - просто пить водку, пока я... Пока я буду предавать земле останки Туулы. Да! Быть по сему! Наконец-то я избавлюсь от праха, который вот уже несколько лет не дает мне покоя! Нынче, когда в доме с апсидой начались энергичные работы по реставрации и капитальному ремонту здания, я решил похоронить ее здесь, как и задумал... Ведь именно на этом самом месте некогда темнела под сводами девичья постель, над которой долгими ночами висел я... да. У меня в рюкзаке лежит небольшая, накрепко запаянная урна с надписью, аналогичной той, что осталась в лесу: «Здесь покоится Туула, Бог знает ее подлинное имя». Мне пришлось немало порыскать в поисках наиболее подходящего места для захоронения, поломать голову, как это сделать и с кем посоветоваться. Выбор пал на вечно поддатого флегму Антония Курячку... Полы уже успели разворотить — на них напал грибок, безжалостно прогноивший древесину. Сначала идет слой бетона, а уж потом линолеум, пояснил мастер Курячка, человек постарше меня, который руководил тут всеми работами. Путь к его сердцу был вымощен наиболее популярными в народе консервами «Килька в томатном соусе» и обильно полит вином или даже кальвадосом. И все-таки поляки не только набожны, не только ужасно сентиментальны, но и добропорядочны - он ничего не имел против, а я ведь рассказал ему половину правды: дескать, я тут прожил немало лет, хотелось бы оставить об этом память. Добже! — согласился наконец Курячка.
– Робь цо хцешь! Но знай: я ничего не видел и не слышал! За рюмкой Курячка одобрительно отозвался о моей затее, поняв, что я хочу хоть как-то отблагодарить долголетнее пристанище, и заметив, что этот дом поистине сродни ковчежцу... Я рассказал ему про красную каменную плиту, вмурованную в асфальт возле костела святой Анны: во время съемок ослепительной готики там много лет назад рухнул на землю с большой высоты вместе с надломившимся подъемником-«телескопом» кинооператор... Сколько вечеров мы с Курячкой просидели в той самой «светёлке», где когда-то... нет, все уже сказано-пересказано, пора выполнять задуманное и закругляться, хватит!

Между прочим, сегодня я там уже побывал. Все подготовлено. Курячке и в голову не приходит, что под двумя черными клинкерами я собираюсь замуровать урну с прахом Туулы. Ему и ни к чему знать, это все только усложнило бы... Уже и цемент заготовлен, на дне корыта, под пленкой, чтобы не застыл до вечера. Сама же яма, если ее можно назвать таковою, прикрыта досками. Знай о ней Курячка, он бы глазам своим не поверил, но, к счастью, у него и своих забот хватает, а после сдачи этого «объекта» он получит настоящую квартиру... Два черных клинкера тоже замурованы на совесть, на них ведь кто угодно может позариться. Я не поленился, притащил их из Старого города, когда там шел ремонт... Не требуется крылатого воображения, чтобы представить историю этих темных кирпичей: начиная с 1938 года по ним ходили тысячи порядочных людей, тысячи непорядочных... Дети, священники, уличные девки, солдаты, снова солдаты, потом опять солдаты, беглецы, возвращенцы, депутаты, негры, знаменитости, бродяги, нищие, пижоны... всё, отходились! Их покроют зеленым или коричневым линолеумом, вон там в углу уже стоят толстые рулоны... Клинкер - вещь на редкость прочная, а в наших климатических условиях, можно сказать, вечная. Он исключительно долговечен, морозоустойчив и не поддается воздействию кислот, этот продукт спекания глины. Три четверти известняка да четверть глины - и вся недолга.

Вот и все. Вечер, оттепель. Март. При моем появлении Курячка встает, отряхивает колени, мы опрокидываем по стопочке, закуриваем, делимся городскими новостями, потом он кивает: можешь приступать... Вот она, урна, медная, прочная урна, не какая-нибудь там коробка для кинопленки. Ты бы не имела ничего против, Туула, я знаю... Ослепительно светит лампочка - Курячка постарался, ввернул. Ну, тогда я в темпе управлюсь, во всяком случае так мне кажется.

В подготовленную нишу в полу насыпаю цемент, осторожно вжимаю урну в не успевшую еще застыть кашу... заделываю ее клинкерами... Здесь начинается самое трудное - клинкер должен ровнехонько прилегать к полу, чтобы не было зацепки ни в прямом, ни в переносном смысле. Я уже отработал эту операцию накануне, только без урны и цемента. Вот и ладненько. Высший класс! Всё. На этот раз действительно всё. Аминь... Спи спокойно, Туула. Requiscant...

Курячка делает вид, что просматривает газету. «Zycie Warszawy» или вильнюсскую «Czerwony sztandar»?³³ Какая разница... Издали узнаю голову Черненко в черной рамке... пусть мертвые хоронят своих мертвецов... свои трупы...

Вот видишь, - удовлетворенно подытоживает Антоний Курячка, — быстро же ты управился! Мог бы и у нас поработать! Он встает, прямо на клинкеры, встает на тебя, Туула, и застывает на том самом месте, где мы с тобой... где остывала когда-то твоя низкая постель, тускло светила подвешенная на стене лампа, а под сводами комнаты, лежа на животе, мы листали захватанный альбом репродукций и хохотали над известной картиной: в сквере сидит с гармошкой на коленях парень в картузе и красной косоворотке, к которому ластится красавица...